— Да, — согласился Лунц, разводя руками, — так не бывает.
Компромиссное решение. Больше я его никогда не видел.
Между тем для следствия это было катастрофой. Слишком твердо рассчитывали в КГБ на мою невменяемость. Решая мою судьбу и исходя из каких-то своих политических соображений, партийные командиры не интересовались, как придется выкручиваться следователям. Бедные кагебисты — они уже не думали меня увидеть, тем более не предполагали, что придется готовить дело к суду. Исправлять положение было уже поздно — в конце ноября истекал срок следствия. Около трех недель оставалось в распоряжении КГБ, чтобы слепить дело.
На следствии, как в шахматах, очень важно уметь создать противнику цейтнот — завести его в тупик по ложному следу или заблокировать жалобами. Тут же они сами себе устроили цейтнот — понадеялись спихнуть меня в психушку. Впрочем, они не слишком ломали голову: просто сшили все бумажки, которые накопились за это время.
— Ничего, и так сойдет. Даже лучше получилось, чем мы думали, — сумрачно ухмылялся капитан Коркач. Этих ребят трудно было смутить. Но был у меня в запасе план, неожиданный даже для них.
Последние годы власти лишили «допусков» к нашим делам почти всех честных адвокатов. Достаточно было адвокату на политическом процессе потребовать оправдания своего подзащитного, как он тут же вычеркивался из списка «допущенных». Ситуация была угрожающей: практически некому становилось нас защищать. Мы часто обсуждали эту проблему, но найти решения не могли. Ни один закон «допусков» не предусматривает, и власти, как всегда в таких случаях, придумали какую-то секретную инструкцию, которой никто в глаза не видел. Просто юридические консультации не оформляют договора адвокату на ведение политического дела, если нет у него этого мифического «допуска». Даже протестовать невозможно — формально нужен хоть какой-нибудь документ, где бы этот «допуск» упоминался.
Дело осложнялось еще тем, что заключенные и их родственники, наткнувшись на непреодолимые препятствия, обычно уступают, нанимают другого адвоката, из числа предложенных, — остаться совсем без адвоката кажется им рискованным. Да и какая, в сущности, разница — дадут тебе семь лет с честным адвокатом или с «допущенным»? Роль адвоката в советском суде практически равна нулю. Простая формальность.
Сами адвокаты тоже никак не могли бороться с такой бедой. Оставалась только одна возможность пробить эту стенку — если заключенный наотрез откажется брать «допущенных» адвокатов, а потребует своего, «недопущенного». Что тогда делать властям? По закону суд не вправе отказать в таком требовании. Во всяком случае, возник бы прецедент — основание для протестов.
— Пусть первый из нас, кто попадет, и проделает этот трюк, — шутили мы.
У меня были все основания полагать, что первым окажусь я. Мой адвокат по делу о демонстрации в 1967 году, Дина Исаковна Каминская, уже давно была лишена «допуска». Лучшего кандидата мне не требовалось. Разыскать ее было нетрудно, и я поехал к ней договариваться: мне нужно было твердо знать, что она сама не откажется, не поддастся давлению — и что бы ни случилось — хоть на смертном одре, но заявит публично, что готова меня защищать. На всякий случай, однако, я имел в запасе и еще двух адвокатов, лишенных «допуска», — Каллистратову и Швейского.
И вот теперь мне представлялась великолепная возможность осуществить наш план на практике. Следователь мой не чуял никакой беды, когда я подал ходатайство предоставить мне в качестве защитника адвоката Каминскую. Но уже на следующий день он прибежал несколько встревоженный. Принес ответ председателя президиума Московской городской коллегии адвокатов Апраксина:
«Адвокат Каминская не может быть выделена для защиты, так как не имеет допуска к секретному делопроизводству».
Это-то мне и требовалось — документ с упоминанием «допуска». Дальше все пошло как по нотам.
— Какой допуск? Какое секретное делопроизводство? — изумился я. — Ничего не знаю. Законом не предусмотрено.
И пошел писать жалобы во все концы: в ЦК, в Министерство юстиции, Совет Министров и проч.
Срок следствия истекал — нужно было знакомиться с делом, подписывать 201-ю статью, но я и слышать ничего не хотел: по закону я имел право знакомиться с делом в присутствии адвоката.
У следователя не было выхода: если дело не закрыто в срок, заключенный должен быть освобожден из-под стражи. Он выбрал иной путь: пошел на подлог и написал в протоколе, что я просто отказываюсь знакомиться о делом. Об адвокате — ни слова.
Тут я и объявил голодовку. В сущности, меня устраивала сложившаяся ситуация: обвинение липовое, с делом не ознакомлен, адвокатом не обеспечен. Что же, несите меня голодающего на носилках в суд, если хотите. То-то спектакль будет! Заготовлю себе штук сто одинаковых ходатайств о вызове адвоката Каминской и буду их каждые пять минут молча подавать судье. Ручаюсь, такого суда еще не было. Эх, что тут началось!.. Власти словно с цепи сорвались. Они всегда звереют, когда их к стенке прижмешь. Но именно в такие моменты и нужно ломать им хребет — иначе никогда мы из дерьма не выберемся.
Меня посадили в изолятор, отобрали все книги, бумагу, карандаш, курево. Газет не давали, ни на прогулку, ни в баню не водили. Даже таблетку от головной боли не дали. Пришел зам. начальника тюрьмы Степанов и объявил, что голодающим медицинская помощь не оказывается.
— Вы же в пОлОжении самОубийцы, — окал он, как обычно. — СамОубийцам медицинская пОмОщь не пОлОжена. Снимайте гОлОдОвку.
В тот же день начали искусственное кормление. Да как — через ноздрю! Человек десять надзирателей водили меня из камеры в санчасть. Там надевали смирительную рубашку, привязывали к топчану, а сами еще садились на ноги, чтоб не дрыгался. Другие держали плечи и голову. Нос у меня чуть- чуть смещен в сторону — в детстве боксом занимался, повредил. А шланг толстый, шире ноздри, — хоть убей, не лезет! Кровь из носа — пузырями, из глаз — слезы ручьем. Должен сказать, что нос — штуковина очень чувствительная. Еще, может, один только орган у человека такой же чуткий. А тут — аж хрящи трещат, лопается что-то, хоть волком вой. Да где выть, когда шланг в глотке застрял — ни вздохнуть, ни выдохнуть. Хриплю, как удавленник, — того и гляди, легкие лопнут. Врачиха, глядя на меня, тоже вот-вот разревется, но шланг все-таки пихает и пихает дальше. Потом через воронку в шланг наливает какую-то бурду — захлебнешься, если вверх пойдет. С полчаса держат, чтобы всосалось в желудок и назад нельзя было выблевать, а потом начинают медленно вытаскивать шланг. Как серпом по …. За ночь только-только все подживет, кровь течь перестанет — опять идут, ироды. Все сначала. И с каждым днем — трудней и трудней. Распухло все, притронуться страшно. Только пахнет сырым мясом все время.
И так каждый день. Где-то на десятые сутки надзиратели не выдержали. Как раз было воскресенье — начальства нет. Окружили врачиху:
— Дай ты ему, пусть так, через край выпьет, из миски. Тебе же быстрее, дуреха.
Она чуть не в истерику.
— Да он так никогда не кончит эту чертову голодовку, если через край. Вы что, хотите, чтоб я из-за вас в тюрьму пошла? С завтрашнего дня начну дважды в день кормить.
Одно только и утешало меня — знал я, что примерно в это время должна мать принести передачу. Без моей подписи передачу не примут, и должна мать догадаться, что происходит. А там ребята что-нибудь придумают.
Двенадцать дней мне рвали ноздри, точно Салавату Юлаеву, и я уже тоже звереть начал. Ни о чем больше думать не мог, только о своей носоглотке. Хожу по камере целый день, носом булькаю. Вот поди ж ты, жизнь прожил, а не думал, что существует какая-то связь между моим носом и Московской коллегией адвокатов.
К вечеру двенадцатого дня сдались власти — приехал помощник Генерального прокурора Илюхин.
— Случайно, знаете, заехал и вдруг узнаю — голодающий! Какие допуски, кто вам сказал такую глупость? Никаких допусков нет, я вам ручаюсь.
— А как насчет Каминской? — говорю я с сильным французским прононсом — через нос-то звуки не идут, одни пузыри.
— Ну, что Каминская, что Каминская, — засуетился прокурор. — Хороший адвокат. Я сам ее знаю, в
