Она чуть-чуть раскачалась, потом занесла клюшку и с легкостью ее опустила.
А что же делал Энгус? Какое-то время стоял. Потом ходил по террасе, сдвинув брови, и напоминал членам клуба, видевшим его из комнат, Наполеона на острове Святой Елены. Наконец, ощутив, что ему не хватает места, чтобы выразить себя, он пошел в обход поля и по странному совпадению приблизился к последней лунке именно в тот миг, когда Эванджелина наносила удар. Он был почти рядом, когда его мрачные думы вспугнул мерзкий, крякающий смех за кустами, скрывающими от него подставку.
Он остановился. Смех на поле всегда оскорблял его чувства, а этот он к тому же узнал. Никто, кроме Ногги Мортимера, не смеялся так противно.
«Тьфу», — сказал Энгус, и собирался сказать еще раз, но слово это замерло на его устах. Раздался тот странный звук, какой издает дерн, когда по нему бегут, потом из-за кустов выскочил Ногги, а за ним — Эванджелина, размахивающая клюшкой с железом. Глаза ее горели, как и лицо. Так и казалось, что она хочет вышибить мозги из своего кэдди.
Энгус почти не страдал праздным любопытством, но за этой парой побежал со всей возможной скоростью. Настиг он ее в ту минуту, когда Ногги, уже не надеясь спастись, полез на дерево с редкой прытью, приобретенной, видимо, в швейцарских горах.
Тут Эванджелина увидела Энгуса.
— О, Энгус! — вскричала она, кидаясь в его объятия.
Я всегда замечал, что шотландцы скорей надежны, чем быстры умом; скорей постоянны, чем тонки, но даже такой истинный шотландец сразу заметил, что по какой-то причине прошлое вернулось, Эванджелина снова с ним. Он прижал ее к своей груди, и она постояла так, икая и плача.
— О, Энгус! — проговорила она наконец. — Как ты был прав!
— Когда? — спросил он.
— Когда говорил: «Берегись! Когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь он тебя подставит».
— И подставил?
— Еще как! У восемнадцатой лунки мне нужно было сделать пять ударов, чтобы выиграть, и я попросила его дать мне новый мяч. Знаешь, что он сделал?
— Нет.
— Сейчас узнаешь. Он дал мне м-м-м…
— Что?
— М-м-м…
— Мяч?
— Нет! Мы-мы-мы…
— Мы-мы-мы?
— Да.
— Мы-мы-мы?..
— Мыло! — вскричала она, внезапно обретя дар речи.
Если бы он ее не обнимал, он бы пошатнулся. Его возвышенной душе претили папоротники в клубе и смех на поле, но особое омерзение вызывало то мыло в виде мяча, которое изготовляли мыловары, способные смеяться над святыней. Сколько раз, зайдя в аптеку, чтобы купить зубную пасту, он едва удерживался от крика, увидев эти гнусные шары. До сих пор ему казалось, что предел низости — изготовлять их. Но нет, можно пасть еще ниже. Человек — точнее, существо, внешне похожее на человека, — подсунул эту пакость нежной, чувствительной девушке — и когда? В самом конце важнейшего матча.
— Я как следует ударила по мячу, — продолжала Эванджелина, дрожа при одном воспоминании, — и мне показалось, что мяч раскололся пополам. Кстати, — голос ее стал веселее, — не мог бы ты, мой дорогой, влезть на это дерево и передать мне этого гада? Посмотрим, что можно сделать клюшкой.
Мактевиш покачал головой, словно осуждая насилие, и нежно увел ее. Ответил он только тогда, когда они отошли достаточно далеко.
— Все в порядке, любовь моя. Все хорошо.
— В порядке? Что ты хочешь сказать? Он погладил ее руку.
— Ты была слишком взволнована и не заметила. Прямо над его головой — осиное гнездо. Надеюсь, нас не сочтут кровожадными, если мы решим… А! Слушай!
Покой весеннего вечера нарушили немелодичные крики.
— И смотри, — прибавил Энгус.
Из-за дерева что-то выскочило и кинулось к воде за последней лункой. Оно нырнуло и, видимо, решило подольше побыть в этой стихии, поскольку, высунув голову из неприятно пахнущих глубин, быстро втянуло ее обратно.
— Целительная сила природы, — заметил Энгус. Эванджелина добрую минуту стояла, открыв рот. Потом она закинула голову и засмеялась так звонко, что пожилой джентльмен, отрабатывающий у семнадцатой лунки короткий удар, резко дернул клюшку и послал мяч на восемьдесят ярдов.
Энгус нежно гладил руку Эванджелины. Он был терпим и понимал, что смеяться на поле для гольфа все-таки можно.
В КОНЦЕ КОНЦОВ, ЕСТЬ ГОЛЬФ
Был день ежегодных состязаний для смешанных пар, и Старейшина с другом, приехавшим на уик-энд, направились к краю террасы, чтобы посмотреть, как начнет игру первый из участников. Когда они увидели поле, друг удивленно, даже благоговейно вскрикнул.
— Какая красавица!.. — прошептал он.
Говорил он о молодой особе, только что положившей на подставку свой мяч и с царственным достоинством исследовавшей сумку, которую держал кэдди. Если бы у того было чувство уместности (его у кэдди не бывает), он бы встал на одно колено, как средневековый паж.
Старейшина кивнул.
— Да, — сказал он, — миссис Плинлемон очень ценят в нашем небольшом сообществе.
— Где-то я ее видел, — сказал друг.
— Конечно, в журналах. Кларисса Фитч была очень популярна.
— Кларисса Фитч? Которая перелетела океаны и пересекла Африку?
— Она самая. Теперь ее именуют миссис Эрнест Плинлемон.
Друг задумчиво смотрел, как она вынимает клюшку.
— Значит, вот она кто. Чтобы на ней жениться, нужна большая храбрость. Прямо Клеопатра. А где ее муж?
— Сейчас он к ней подходит. Щуплый такой, в очках.
— Что! Этот сморчок? До он похож на второго вице-президента какой-то компании.
— Душенька, — сказал щуплый человек.
— Не эту клюшку, мой ангел.
— Ну, что ты, кроличек!
— Нет и нет. Возьми с железом.
— Непременно, мой дорогой?
— Да, радость моя, непременно.
— Хорошо. Тебе виднее.
Когда наш мудрец вел гостя обратно в комнаты, тот все еще удивлялся.
— Да, — проговорил он, — если бы сам не услышал, не поверил бы. Скажи мне кто-нибудь, что такая женщина нежно воркует со сморчком, а тот ее поучает, я бы засмеялся. Казалось бы, в этом случае властвует жена…
— Согласен, — сказал мудрец. — Именно так и кажется. Но, смею заверить, правит Плинлемон, вроде
