как это сделал Сергей Довлатов: «Разница между Кушнером и Бродским есть разница между печалью и тоской, страхом и ужасом. Печаль и страх – реакция на время. Тоска и ужас – реакция на вечность».
Общей для Кушнера и Бродского была тема внутренней свободы и сопряженная с ней имперская тема, а также традиционная для Петербурга «тоска по мировой культуре», о которой говорил кумир обоих поэтов Мандельштам. Но судьба замкнула Кушнера в рамках Ленинграда, и он с годами все более и более делал его главным субъектом своих стихов, словно поместив город под поэтический микроскоп и описывая его со все большей тонкостью и лирическим трепетом.
Кушнер как бы совершал в своих стихах ритуальное путешествие «из Ленинграда в Петербург», увлекая за собой все растущее число спутников-поклонников, для которых подобные воображаемые перенесения становились необходимостью, сравнимой с наркотическим кайфом. Для ленинградских читателей поэзия Кушнера была желанным эскапизмом еще и потому, что в ней они могли встретиться с крылатыми тенями Пушкина, Некрасова, Достоевского, Блока, Мандельштама и Ахматовой: Кушнер, в типично «петербургской» манере, щедро населял свои произведения литературными образами, параллелями и аллюзиями. А в некоторых стихах Кушнера посвященные находили зашифрованный портрет изгнанника Бродского.
Если произведения Кушнера были своего рода литературным наркотиком для избранных, то в эти годы интеллектуальный Ленинград заливала также настоящая волна наркотического и алкогольного дурмана. В каком-то смысле и это было давней петербургской традицией. Сам основатель города Петр Великий был легендарным и неутомимым выпивохой, и про его соратников не зря говорили, что они никогда не просыхают. Первый губернатор города Александр Меншиков тоже был знаменитым пьяницей. Попойки и кутежи, типичные для высшей аристократии, укоренились затем и в петербургских артистических кругах, где стали признаком независимости и чуть ли не вызова правительству.
Один из высших государственных чиновников тиранического и морализаторского режима императора Николая I вспоминал с негодованием, что «в тесном знакомстве со всеми трактирщиками, блядями и девками Пушкин представлял тип самого грязного разврата». Для Пушкина и его современников неумеренные возлияния в дружеском кругу приравнивались к символическим приношениям на алтарь свободы[88]. Но первым петербургским гением, погибшим от злоупотребления алкоголем, стал Модест Мусоргский. Его современник с горечью вспоминал, что «пьянство было почти чем-то неизбежным для тогдашнего талантливого человека…».
Русские реформы 1860-х годов – отмена крепостного права и сопутствовавшая этому некоторая либерализация – внесли сумятицу и разброд в умы молодой петербургской интеллигенции, описанные одним наблюдателем: «Наиболее чувствительные, наиболее отзывчивые в обществе писатели видели, что та свобода, которая им рисовалась в их воображении, вовсе не такова в действительности, что личность по-прежнему порабощена, что произвол по-прежнему гуляет по всей матушке Руси рядом с самым беззастенчивым, самым гнусным насилием… И эти умные, эта соль русской земли, вся поголовно молодая и жизнерадостная, стала с горя пить чару зелена вина».
Спустя почти 100 лет в советском Ленинграде водка (а также некоторые относительно доступные тогда наркотики, вроде морфина, который можно было достать в больницах) оставалась выразительным символом конфронтации с властями. Поэт Лев Лосев, признаваясь, что «мы пили фантастически много», объяснял это так: «Всем хорошим во мне я обязан водке. Водка была катализатором духовного раскрепощения, открывала дверцы в интересные подвалы подсознания, а заодно приучала не бояться – людей, властей». В своей элегически-ностальгической книге стихов «Памяти водки» Лосев рисовал милую сердцу ленинградского интеллектуала картину кабацкого разгула:
Сергей Довлатов комментировал «достоевский» мир ленинградского культурного подполья: «Годы жалкого существования отражались на психике. Высокий процент душевных заболеваний свидетельствует об этом… Ну и конечно же, здесь царил вечный спутник российского литератора – алкоголь. Пили много, без разбору, до самозабвения и галлюцинаций». Сам Довлатов, периодически впадавший в жесточайшие запои, рассказывал о том, как тонкий эзотеричный ленинградский поэт Михаил Еремин в пьяном виде шагнул из окна, выпал на дно каменного двора и после этого падения навсегда остался инвалидом. Буйный и феноменально одаренный молодой поэт Глеб Горбовский, вихрастый, русокудрый и голубоглазый, сам себя называвший «непросыхающим шутом» и, по собственному же признанию, пивший любую жидкость с примесью алкоголя, включая политуру, одеколон и средство от перхоти, сетовал позднее на губительную и зловещую роль водки в судьбе ленинградских нонконформистов: «…сколько ярчайших талантов осеклось, преломилось на полпути к самораскрытию!»
Горбовский с горечью вспоминал о трагической судьбе талантливого прозаика-авангардиста начала 60 -х годов, знатока французского экзистенциализма Рида Грачева: «Последняя встреча с этим человеком была у меня… в сумасшедшем доме, куда я попал с белой горячкой. Как сейчас помню: по коридору бывшей женской тюрьмы идет мне навстречу Рид Грачев и, несмотря ни на что, улыбается. Не мне – всему миру». (Грачев, кстати, алкоголиком не был. В больницу он попал по другому поводу.)
Грачева называл лидером и одним из своих учителей в прозе крупнейший писатель петербургской традиции последних нескольких десятилетий XX века Андрей Битов, начинавший как поэт в одном из многочисленных литературных объединений Ленинграда второй половины 50-х годов – при Горном институте, студентом которого он был. К Битову и его друзьям присоединились Кушнер и Горбовский, позднее утверждавший, что в этом коллективе молодых поэтов «акцент творческих усилий падал на идею, на пробуждение вольной мысли, на противостояние, а то и противоборство официальной литературной политике, на участие в духовном обновлении общества в тумане нравственной оттепели тех времен».
Партийное начальство Ленинграда зорко наблюдало за этим очагом свободомыслия, и когда в отпечатанном молодыми поэтами на ротапринте в количестве 300 экземпляров «Горном сборнике» были найдены стихи, по мнению властей, со «скрытым антисоветским подтекстом», книжка была предана публичному сожжению прямо во дворе Горного института.
Несмотря на подобные суровые меры, популярность начинающих поэтов в среде ленинградской молодежи росла, и они даже, в лучших традициях литературных кружков Петербурга начала XX века, вступали между собой в эстетические баталии, протекавшие, правда, в основном в подполье. Поэты из Горного института ревниво относились к «волшебному хору» вокруг Ахматовой (Рейн, Найман, Бобышев, Бродский), считая его чересчур рафинированным и «эстетским», а некоторые из ахматовского кружка, в свою очередь, не очень жаловали молодых ленинградских «формалистов» – Владимира Уфлянда, Лосева, Еремина и юного Виктора Кривулина.
Когда в 1957 году поэты-«горняки» пригласили на встречу ведущую, по их мнению, старшую поэтессу, то это была не Ахматова, а бард ленинградской блокады Ольга Берггольц. Позвать Ахматову им, по их воспоминаниям, «было так же непредставимо, как пригласить княгиню Трубецкую из «декабристской» эпохи в коммунальную квартиру». А Берггольц эти молодые поэты воспринимали как свою: близкую, без аристократической дистанции, несшую им «истину об отчаянной неприкаянности голодного и неустроенного мира».
У Берггольц они особенно ценили ее неопубликованные, но широко распространявшиеся в «самиздате» драматические, на высокой ноте стихи о ее ужасной участи в годы Большого Террора, когда беременная поэтесса была – вслед за своим мужем, поэтом Борисом Корниловым (автором слов знаменитой песни Шостаковича в кинофильме «Встречный») – арестована ленинградским НКВД. Корнилова расстреляли, а Берггольц выпустили – после жестоких, бесчеловечных побоев, когда сапогами целились специально по животу. У Берггольц от этого случился выкидыш, и она навсегда потеряла способность рожать. Пройдя через эти страдания, а затем и 900 дней блокады, Берггольц пристрастилась к алкоголю.
Помню, как я отправился на квартиру к Берггольц брать у нее интервью. Дверь мне открыла сама хозяйка, которой тогда, в конце 60-х, не было еще 60 лет. Более или менее представляя ситуацию, я все- таки немного испугался, увидев женщину в халате, кое-как наброшенном на голое тело, со слипшимися седыми кудряшками короткой прически и мутным блуждающим взором. Берггольц еле держалась на ногах, но, обдавая меня густыми винными парами, хриплым голосом все же пригласила в комнату.
Разговор, двигавшийся поначалу кругами, неминуемо пришел к гибели Корнилова – теме, которая никогда не отпускала Берггольц. Она закурила и глухо, отрывисто заговорила о его и своих мучениях,
