— Будем пассажирами, Гилденхом!
На табличке значилось:
Анк Аристон Эдуард Сейл, торговец мороженым
Звонок представлял собой нечто среднее между маленьким колоколом и большим колокольчиком. Он был серебряный и очень красивый. Мы использовали его по назначению и вошли.
Если бы бригадир-комендант, дважды комиссар Луций имел гостиную хотя бы примерно такую, как вот эта прихожая, он, думаю, хвастался бы ею больше, нежели своими званиями. Наследнику покойного Юла Апвэя делать здесь было нечего. Фавсту Эдуарду, разумеется, тоже. Впрочем, в городе, где закусочная похожа на дом коменданта, а обед в ней выходит в половину долевого жалованья защитника города, торговцы мороженым, очевидно, должны иметь именно такие прихожие.
Напротив висело зеркало. И справа висело зеркало. И слева, хотя это уже ненормально, тоже висело зеркало.
На потолке была изображена сцена прибытия Короля на полуостров.
А ведь я привык считать людей, торгующих охлажденным шоколадом, существами низкими и недостойными!
На одеяния наши внимания здесь не обратили.
Хотя…
Хотя я сам мог видеть свое отражение и честно скажу: оно мне не понравилось. Зеленая майка оставалась зеленой лишь в воспоминаниях. Физиономия была небритая, выражение имела небоевое и нерешительное. Странное и перепутанное, цвета майки образование, конечно, напоминало волосы, однако вовсе не те, которые я за некоторое количество лет привык наблюдать рядом со своим лицом.
Дома я такого типа отвел бы к Луцию.
Но добрые властители зеркал не стали нас никуда отправлять, они впустили Лайка Александра в комнаты, а меня усадили в мягкое кресло, где я тут же начал засыпать. Кресло было коварным: как ни повернешься, все тебе удобно. Кресло завлекало и убаюкивало. Перед глазами поплыла дорога, вечнозеленый кустарник, полоса песка… Привычная картинка: справа море, слева лес. Через несколько дней — Верхний Путь. А сейчас привал, наконец-то, — отдыхать, отдыхать…
— Вставай, Гилденхом! — услышал я.
Король на потолке ступал правой ногой на берег, обозначая рождение новой державы.
Незнакомый голос пожелал:
— Счастливого плаванья!
Я вскочил и обернулся, но дверь в комнату уже захлопнулась, и я увидел только как поворачивается позолоченная ручка.
Снаружи было уже совсем темно, и башни выглядели черными дырами в лунном небе.
Значит, я действительно заснул там, в кресле, а Лайк беседовал с торговцем или с кем-то еще не меньше часа.
— Куда мы идем? — спросил я.
Как-то не очень ласково прозвучал мой голос.
— Увидишь, — ответил Лайк.
И мы пришли в «Горячую Пиццу».
Она сияла огнями, множество факелов горело у входа и еще больше внутри; нам пришлось подождать, пока освободится отдельный стол (так у них принято, только отдельный стол!), и тогда…
— У меня ничего нет, — сказал я.
— У тебя есть один золотой, — сказал Лайк.
Хорошо, решил я. Золотой не отдам, да все равно его не хватит. И вообще, какого дьявола! «Будем пассажирами…» Какими, к дьяволу, пассажирами?! Тоже мне, пассажир!..
Сейчас что-то произойдет, решил я. Может, придется переворачивать столы и бить окна официантами. Мне даже стало немного жаль, очень уж у них красиво. Но выспавшись, я чувствовал прилив сил, а некоторое раздражение, которое, признаюсь, имело место, сон прогнать не смог.
Приближалось худое малорослое создание с прилизанными волосами.
Ну так что мы будем есть, самую большую пиццу в старом Апвэ или самую большую пиццу на востоке Республики?
Создание приблизилось и спросило.
— Самую-самую большую пиццу! — ответил созданию Лайк.
Нечто новое всегда приходит неожиданно. Кажется, эту цитату я уже упоминал.
Человеку свойственно удивляться. Именно умение вовремя удивиться не позволяет переменам застать человека слишком врасплох. Судьба вырисовывает путь человеческий немыслимыми петлями, а тот, кто идет по этому пути, твердит: «Ничего странного, все нормально.» И замечает странность лишь на особо крутых поворотах. И потому способность удивляться — великий дар природы. Одинокий пришелец с Запада, будущий Король Селентины, наверняка был удивлен, когда его утлая лодка, влекомая бурей, вместо того, чтобы затонуть, достигла неведомого берега. И сегодня, 311 лет спустя, простые селентинцы, изучая историю, удивляются, как воля одного человека смогла за два-три года собрать разрозненные племена в единый народ, народ Лунной Заводи.
Люблю иногда вспоминать о логических упражнениях, об отвлеченной философии.
В общем, между появлением «самой-самой большой пиццы» на горячей сковородке и нашим уходом из этого прекрасного заведения мне пришлось сильно удивиться целых три раза.
Во-первых, сама пицца. Не такая она была, как в таверне Фавста Эдуарда, не такая, а другая вовсе. С пылу, с жару, с запеченной сырной корочкой, с тонким хрустящим тестом, — да не колбаса в дырке, а: 1) ветчина; 2) белые грибы; 3) сыр, и не какой-нибудь, а джессертонский; 4) альфийский лучок; 5) приправа южных широт; и, наконец, 6) до прозрачности тонкие ананасовые дольки. Вот такая… вещь!
Во-вторых, Лайк Александр чудесное произведение искусства потреблять не стал. Он подвинул его в мою сторону и сказал:
— Ешь, Гилденхом!
А сам вынул из кармана… разумеется, шоколадку. Смотрел он на нее нежно-нежно.
В-третьих, откусил я первый кусочек…
Конечно, для воина главное ежеторно быть готовым драться за Короля и Республику. Чуть какая опасность, и тут мы, защитники… Но что бы кто ни говорил, а не менее важно для воина хоть раз в жизни покушать такую штуковину… да…
Так вот, в-третьих. Откусить-то я первый кусочек откусил, но об одном золотом на двоих тоже не забывал, ведь предыдущие мои удивления явно стоили больше. И когда худое малорослое создание вернулось за деньгами, я приготовился.
В голове монотонно гудело: «Золотой не отдам! Не отдам золотой!»
Официант назвал сумму.
Лайк запустил руку в недра плаща и небрежно бросил на стол три монеты.
Всего на мгновенье, на короткий миг серый плащ распахнулся и я разглядел на поясе моего доброго спутника четыре туго набитых мешочка.
Лайк медленно комкал шоколадную обертку. Он уже смял ее, но потом, внезапно передумав, разровнял, аккуратно сложил и спрятал в карман.
— На память, — произнес он.
Улицы не были темными. Факелы и фонари всех видов освещали перекрестки, парадные въезды и просто двери. Люди шли ужинать, люди шли постоять на берегу, глядя вдаль, люди шли по своим вечерним делам. Это была настоящая Селентина, и мы больше не чувствовали себя изгоями в чужом городе. Город был наш, наш до следующего вечера, наш — до отхода корабля-рыцаря.
На борту горели факелы, и на берегу горели факелы, а между огнями, над водой, в кромешной тьме,
