самолеты. В небе ад кромешный. Как вчера, как сегодня, как все эти дни.
Атака!.. Атака!.. Атака!..
Как тут сберечь снаряды? И все же, отбиваясь от «мессершмиттов», Шмелев думал о решающей схватке с «тузом».
И она состоялась.
На этот раз «туз» проскочил встречным курсом. Шмелев рванул машину, чтобы упредить его в развороте. Но тот разворачиваться не стал. Он искал самолет с большой красной звездой на борту. Вероятно, хотел убедиться — сбил он Шмелева или нет. А Илья — на другой машине. Он не дал «тузу» уйти, сразу навязал ему бой.
Вот они идут навстречу друг другу. Лобовая атака! Все-таки фашист принял вызов! Все-таки принял! «Туз» шел на Шмелева так же яростно и зло.
Шмелев впился в прицел и, кроме гитлеровского аса, ничего не видел. Впереди «туз», только «туз». Он в прицеле у Шмелева, Шмелев в прицеле у него. Кто раньше нажмет гашетку? Чей огонь точнее? У кого крепче нервы?
Но почему так долго сближаются? Словно остановилось время. «Спокойнее, спокойнее», — говорил себе Шмелев. Глаза улавливали малейшее движение «туза». Уходит из прицела. Или это показалось? Нет, не показалось. Ага, завилял! Шмелев довернул самолет — и опять прямо на гитлеровца. Советский летчик шал, что сейчас, в этой атаке, должно все решиться, знал, что он преградит «тузу» путь огнем, машиной, самим собой, но ни за что не отвернет. Илья вдруг остро почувствовал облегчение. Вот так же, должно быть, и птицы. Опаленные, израненные, они продолжают полет, потому что верят в неотвратимость прихода весны.
«Туз» не выдержал лобовой атаки, дрогнул и резко бросил машину вниз. Шмелев не успел открыть огонь, но вошел в пике вслед за ним.
Внизу все сливалось в сплошную серую массу. От большой скорости самолет дрожал, будто в ознобе. Тяжелела голова, темнело в глазах. А внизу не самолет — стрела. Ни за что не попадешь.
Вот стрела качнулась. Жди коварного маневра. Пилотировать надо точно. И надо зорко смотреть за «мессершмиттом». Снова качнулась стрела. Выходит? Нет. Земля все ближе и ближе. Конечно же он попытается сейчас уйти на высоту. Это его, пожалуй, единственная возможность продолжать бой.
Шмелева осеняет мысль: поймать аса на выходе из пикирования. Деваться ему некуда — выходить все равно надо. Илья не видел земли: серые тени, желтые тусклые пятна впереди. И туда неудержимо, будто снаряд, мчался «туз». Надо уловить начало выхода из пике. Лишь бы не подвели глаза.
Как долго тянется время! Земля уже совсем рядом, а «туз» из пикирования все не выходит. Ах вон он что задумал! Подойти к земле как можно ближе и резко выхватить самолет. Так, чтобы советский летчик не успел сделать то же самое и врезался в землю. Не быть тому! Сейчас он будет выводить, сейчас… Стрела начала удлиняться. Не отрываясь от прицела, Шмелев поднял нос машины к горизонту, и она ринулась наперерез «тузу». Илья уже хорошо видел небольшую закраину неба. Туда вырывался «туз». Но ему уже не было пути. Он только на мгновение мелькнул в перекрестии прицела. Ожесточаясь, Шмелев открыл огонь, и «мессершмитт» сразу же вздыбился. Потом нехотя свалился на крыло и судорожно заскользил вниз. Когда Илья, охваченный радостью, уже на высоте обернулся, над землей вспыхнуло маслянистое облако…
От самолета Шмелев шел покачиваясь. Над стоянкой медленно вращалось тяжелое небо, и будто бы кренилась земля. Не спеша снял гимнастерку, по-хозяйски вывернул ее наизнанку и стал выжимать.
…А птицы летели. Их звали к себе родные гнездовья.
СИЛЬНЕЕ СМЕРТИ
Туман выключил авиацию из боев. Он сделал то, чего не в силах были сделать вражеские зенитки и истребители: внезапно захлестнув на рассвете прифронтовые аэродромы, приковал самолеты к стоянке. В белом кудлатом омуте растворились дома и машины, пропали дороги, исчезло небо.
Случилось это в самом начале операции «Багратион». Освобождали от немецко-фашистских войск Белоруссию. Авиация нужна была как воздух. Утром командира истребительного полка Голубова вызвали к телефону:
— Есть приказ командующего армией произвести разведку в районе Березины.
Голубов молниеносно, как в воздушном бою, бросил взгляд на летное поле. Куда там лететь — идти невозможно. И, удивляясь такому редкому в июне явлению, ответил:
— А у нас туман.
— Голубов! Слышите, Голубов! Задание остается за вами, понятно? За вами!
— Понял, понял. За нами…
Голубов подумал, что вылет перенесут на более позднее время. Воспользовавшись нелетной погодой, он собрал летчиков, чтобы поговорить о предстоящих боях. Очень напряженной была эта неделя. Ночь коротка — зори едва не смыкаются. Все светлое время — беспрерывные бои и полеты. И вот перерыв из-за тумана.
— Полк вправе гордиться присвоенным ему наименованием Витебского, вправе гордиться орденом Красного Знамени. Это заслуга каждого из нас, — сказал командир. — Но каждый должен знать и то, что ждет нас впереди. Враг отчаянно сопротивляется, вводит в бой новые резервы, перебрасывает авиацию с других фронтов. Сегодня, завтра, в последующие дни нас ждут особенно горячие схватки…
Договорить не дал второй звонок.
— Ну как, Голубо», взлетел разведчик? — спросил командир дивизии генерал Захаров. По интонации легко уловить его состояние: «Знаю — при такой погоде никто никогда не летал. Это — за пределами возможностей авиации. Понимают это и вышестоящие командиры. Но без разведки с воздуха не обойтись, и потому надо лететь. Очень надо».
Голубов не знал, что ответить комдиву. Такого с ним еще не бывало. Он смотрел на летчиков: Матвей Барахтаев, Владимир Запаскин, Семен Сибирин, Григорий Репихов… Каждый рвался в бой. На все готовы — только скажи. Но кому поручить это задание? Они же не летали вслепую.
Как некстати этот туман! Случаются в такую пору ураганные ветры и грозы. Но те хоть буйствуют, силу их видно. Этот же тихоня неслышно улегся, а полк по рукам и ногам связал. Даже солнце бессильно — никак не пробьется. И ветер замер. Но лететь надо.
— Взлетел, спрашиваю, разведчик? — прервал тягостное молчание комдив. Голос его уже был сухой, жесткий.
— Нет, товарищ генерал, — с тяжестью на сердце ответил Голубов, наперед зная решение комдива.
— Приказываю лететь!
Голубов мог послать капитана Серегина. Но не рискнул. И в то же время он понимал — вылет неминуем. Приказ должен быть выполнен любой ценой — не сможет один, полетит другой, третий… «Кого же, кого?»
— Взлетает разведчик! — твердо ответил Голубов и порывисто направился к своему самолету.
Догадываясь, что Голубов собирается лететь сам, Матвей Барахтаев, его ведомый, спросил:
— А как я, товарищ командир?
Барахтаев видел — не по нему погода. Но все равно спрашивал, потому что иначе не мог.
— Жди на земле, — ответил Голубов, а сам подумал: «Все решу там, в небе. Взлечу, посмотрю и решу: кого послать или кого взять с собой».
Какое непривычное небо — белое-белое! И низкое — потрогать можно. Солнце словно растворилось — ни света, ни тени. Однообразная, скучная серость. Голубов представил сейчас совсем другой день. Тот, о котором мечтал. Он любил рисовать, и его мечтой была картина «Последний сбитый!». Голубов видел его в лучах солнца, в слепящей синеве высокого, безоблачного неба. И такая сочность в красках — будто видишь сам воздух. Кругом светло и так просторно, что последний гитлеровский самолет кажется исчезающей тенью.
Каким далеким казался сейчас этот день! Взлетев, Голубов сразу же попал в объятия «седого
