– Мамы всякие нужны, мамы всякие важны.
– А меня побить плетью сможешь?
– Если попросишь… И заплатишь! Хотя, пожалуй, нет… не получится. Хирурги не оперируют родственников. У профессиональных художников не стоит на натуру!
– А Пигмалион?
– Это не я бью, это моя сестра Дин. И уж очень они меня достали за годы жизни в Нью-Йорке, я все сдерживался, сдерживался, чтоб не начать их бить, и вот подфартило. Помнишь, кто сказал, что на смену культу личности приходит время без личностей?
– Пастернак.
– Правильно. Там это время уже пришло… Понимаешь, у них индивидуальное «я» еще в роддоме уничтожают, до сих пор не понимаю, как это получается. У них вообще потребность стать автоматами, идентичными другим автоматам, чтоб ни чувства одиночества, ни тревожности, чтоб ничего человеческого. Понимаешь, когда американ говорит, что у него есть проблемы, это может означать, что его не избрали в президенты, или у него не получилось оттрахать бабу, или пуговица оторвалась. Понимаешь, там понятие проблем не приоритетно или приоритетно по схеме. Понимаешь? Я заколебался жить среди них. Но вы еще хуже! Заметь, я очень несчастен, но совершенно не злоупотребляю этим. – Он сделал небрежное лицо.
– Ну да? – хихикнула я.
– Я хамоват, талантлив, одинок, спесив, лжив, нездоров психически, фальшив, скандален, плохо понимаю границы самого себя и приехал восстанавливать их с помощью страны, которую я ненавижу. Я отстоял права собственной личности и утратил личность, это банально, как кленовый сироп и килька в томате! Поняла?
– Нет, – сказала я. Пусть сам все связывает в цепочки и проговаривает. Если ему это не надо, то мне тем более.
– У тебя кожа стала как у бегемотихи.
А ты думал, я так и сижу «на Путивле-стене причитаючи».
– А я и есть бегемотиха.
– Ты бегемотиха в свою пользу. – Глаза стали злые-злые под линзами.
– Имею право, – гордо сказала я.
– Не имеешь!
– Почему?
– Потому что мне плохо.
– Тебе не плохо, тебе обидно, что ты семь лет выбросил коту под хвост. Если б мы все за это время сдохли, это бы имело смысл. А так тебе нечего будет снимать на твою скрытую камеру.
– Жизнь – это пожар в театре, как говорил классик. Все ищут выход, и никто его не находит, все давят друг друга. Горе тому, кто упадет, его растопчут. Я по крайней мере не дал растоптать себя в Америке!
– Кто ж тебя растопчет с такой дефицитной профессией? До палача, конечно, не дотягиваешь, но от мамы-учительницы высоко оторвался!
Он глянул на меня с ненавистью и переменил тему:
– Мало времени. Если ты не будешь помогать, я рискую не успеть приготовиться к ужину!
– Тогда я пойду к Аське спать.
– Баба с возу – кобыле легче, – сказал он вслед.
– Губы поровней накрась, гомик чертов! – ответила я.
У Аськи в хате было «все как у людей». Ей сильно хотелось «красивой жизни», и сейчас казалось, что она этой «красивой жизни» уже пудрит носы и стрижет сеченые концы волос, еще немного, и попадет внутрь по полной программе. Аськина однокомнатная квартира пыталась изобразить из себя спальню, гостиную и детскую одновременно, отчего была похожа на человечка с огромной головой, массивными ступнями, мощными кулаками и крохотным символическим туловищем.
Я упала на двуспальную арабскую кровать, центрирующую дом вокруг себя. На тумбочке, набитой порнушными видеокассетами и учебниками для шестого класса, стоял миниатюрный фонтан, который Аська подглядела в шикарной жизни попсовиков, а возле кресла-кровати в коробочке, обклеенной вкладышами для жвачки, шуршал хомячок.
Я подумала, как хорошо, как уютно должно быть Аське, у которой косметика в ящиках перемешана с яркими пластмассками «лего», новый дорогой бюстгальтер за стеклом лежит в целлофане посреди бутылок и фужеров. И впереди понятные «поднять ребенка, найти мужика да заработать денег», а там глядишь – и «жизнь удалась». А тут лежишь, как куча, на чужой кровати, а в твоей квартире одноклассник в платье расставляет на столе чужой сервиз, чтобы снимать скрытой камерой, как будут жрать самые дорогие для него люди.
Каким же кайфом для меня было официально объявить Димке о сбрасывании псевдоответственности за него. Я даже подумала, каким заслоном такой тип связи отгораживает от вопроса «кто я такой?». Опекаемый понимает, хорош он или дурен, все на совести опекающего. А уж опекающему и подавно некогда про это подумать, у него на знамени одна надпись: «Все на мне!» Мы сливаемся в дружбы и компании, чтобы затерять, припрятать себя – подальше положишь, поближе возьмешь! «На фоне Пушкина! И птичка вылетает!»
Как понятны бабы, прикрывшиеся возней по кухне и детскими болезнями, чтоб никогда не спросить с себя за профессиональную и личностную несостоятельность. И какая немыслимая работа – завести внутреннюю ответственность не за кого-то или весь мир, а за себя самое. Как Димка, один, с отключенным телефоном и вечно меняемым адресом… Хотя, с другой стороны, вернулся со старыми показателями.
В дверь позвонили. На пороге стоял Димка, в хламиде и фартуке поверх нее.
– Чего тебе?
– Там какой-то крендель звонил.
– И что?
– Сказал, что прилетает завтра.
– Валера звонил? – заорала я.
– Что-то в этом роде… – с деланной неважностыо промямлил Димка.
– Почему ты, сволочь, не позвал меня к телефону? – Я готова была его убить.
– Ты же не посвятила меня во все подробности половой жизни, – ухмыльнулся он.
– И как же ты ему представился?
– Как твой бывший муж и совладелец жилой площади, – довольно хмыкнул он.
– Не ври.
Не в его стиле было так представляться.
– Конечно, нет. Я сказал правду… Что я тетушка Чарли из Бразилии, где в лесах водится много диких обезьян! – Он сделал книксен.
– Как я тебя ненавижу! – ответила я почти искренне.
– Не бойся, твое чувство не останется безответным. Кстати, крендель еще будет звонить.
– Дай ему телефон сюда. Он как мой, только последние цифры семьдесят семь. – Я хотела захлопнуть дверь перед его напудренным носом, но он просунулся в квартиру и уселся на кровать.
– Естудэй! – то ли запел, то ли завопил он и начал отбивать ладонями такт по собственным бедрам.
– Не мог бы ты попеть без аудитории, – взмолилась я и рухнула на кровать рядом.
– Первая баба, с которой я переспал в Америке, была моим инструктором по вождению. Она мне до сих пор звонит. У нее недавно собака под машину попала, так не с кем, кроме меня, было поделиться. Дикая страна. Она была совсем не моя героиня, толстая, лохматая. Мать ее входила в сенат штата, а она сама дура дурой и всю жизнь продавала канцтовары по телефону. Я выслушивал ее, за это она учила меня вождению, такой американский товарообмен. Она мне звонит из Вашингтона, тарахтит 12 минут, не дает мне сказать ни слова и кладет трубку. Хочешь ответить? Плати свои деньги.
– Ты мне про всех своих баб будешь рассказывать? – зевнула я.
– Про всех не успею, – сказал он, посмотрев на часы. – Потом я склеил Эни на правозащитном собрании. На такие собрания ходят тетки, которые участвуют во всем подряд. Они так переходят из защиты животных в зеленые, за сохранение лесов Бразилии и болот Америки, против негуманных методов выращивания телят. Такие леваки-энтузиасты. Эни была из них. Она работала собкором модернистского художественного
