'В последний момент перед отправкой, совершенно неожиданно распоряжением военного министерства отправка русских военнопленных была задержана, и в 3 часа 30 минут их отправили обратно в Форт-Дикс'.
Вот после этого и пошли наши, 'имея столовые ножи и палки', на американские пулеметы, вот после этого трое – 'лейтенанты Калин и Назаренко и боец Шатов' в отчаянии повесились, а 15 человек готовы были сунуть свои головы в петлю. И рванули наши 150 солдат и офицеров не на американскую 'свободу', а к советским судам, которые стояли 'на пристани 51 в Нью-Йорке' и ждали их для погрузки, чтобы увезти на Родину. Так было не только в Форт-Диксе, но по всей Америке и Европе. Но это происходило позже…
'12-го ноября 1944 года в лагерь Мюнзинген прибыл полковник Буняченко и его начальник штаба Николаев, Почти одновременно к железнодорожной станции подошли эшелоны бригады Каминского'.
пишет Торвальд
Так началось формирование '1-й власовской дивизии', командовать которой генерал Власов назначил полковника Буняченко. 'Куратором' к Буняченко немцы приставили полковника Герре Андрея Федоровича, бывшего до этого командиром немецкой 232-й дивизии, которая еще в ноябре 1944 года квартировала в Италии, т.е. как бы сражалась с союзниками. Комичность отношений между Герре и Буняченко заключается в том, что и Герре и Буняченко, каждый по-своему, знал о сговоре немцев с союзниками об открытии союзниками Западного фронта, но Герре, думая, будто об этом Буняченко ничего не ведает, делал все, чтобы '1-я власовская дивизия' не могла воевать, если бы даже захотела, а у Буняченко стояла задача совершенно противоположная – подготовить дивизию именно для самых отчаянных боев с сильным, хорошо оснащенным противником, каковым были американцы и англичане.
Вот как выглядит все это под пером Торвальда.
'…Герре вернулся из Праги 15 ноября, а 19-го он был уже в Мюзенгене. Как раз в этот день прибывали части, вернее, жалкие остатки 30-й эсэсовской дивизии 'Зеглинг' и разных, можно сказать, 'русских' батальонов, оказавшихся в большей или меньшей мере потрепанными и разбитыми в бесконечных боях. Их размещали в тесных, неудобных бараках. Кроме того, они были оборваны, без сапог – одним словом, им не хватало даже самого необходимого.
От генерала Вейнингера Герре сразу же услышал жалобы на поведение этих лишенных дисциплины 'банд', которые, по его мнению, будут противиться и дальше даже минимальному немецкому чувству порядка.
Жалобы поступали и из окрестностей Мюнзингена, а также из канцелярии гауляйтера в Штутгарте. В них сообщалось о том, что в некоторых местах происходили ожесточенные столкновения с русскими добровольцами, которые годами сражались на немецкой стороне на разных фронтах, неоднократно отличались, проявляя стойкость и храбрость, но, оказавшись впервые в Германии, они вдруг обнаружили, что их соотечественники – рабочие, 'осты', не живут, а прозябают на положении рабов. Особенно потрясающе на их впечатление подействовало то, что, как они уз -ноли, в одном из ближайших лагерей для 'остовок' русских девушек избивали: эта была мера наказания. Добровольцы доложили об этом Буняченко.
Еще до визита к Буняченко Герре уже имел ясное представление о всех тех затруднениях, которые его ожидали. Когда он к нему пришел, Буняченко проявил своеобразную вежливость и гостеприимство. Налив два стакана водки, Буняченко поставил их на стол перед собой и Герре и жестом предложил их выпить и затем без всякого предисловия начал перечислять одну жалобу за другой. В глазах его откровенно сквозило недоверие к 'этому немцу', которому он хотел показать, в каких условиях ему приходится работать: за последние дни ему прислали партии самых плохих солдат. Помещения, которые им отводят, не поддаются описанию… Ему не дают даже котлов для полевой кухни. Не может же он сухим продовольствием кормить солдат, как гусей!
Герре пришлось привыкать к тому, что таким потоком упорных жалоб начинался каждый разговор с Буняченко, который считал, что при такой тактике, ставя немцев всегда в положение виновных, он добьется того, к чему стремится…
Перед выступлением Первой дивизии произошел трагикомический случай. Герре пришлось буквально отнять штаны у некоторых немецких запасных частей, для того чтобы надеть их на власовцев, одетых зимой в тонкие полотняные, 'учебные' брюки.
…Бывали дни, когда Герре страстно хотелось избежать встречи с Буняченко. Ему даже по ночам снилась упрямая, круглая, лысая голова с узкими глазами, в зрачках которых стоял тяжелый и понятный упрек. Он и во сне слышал бесконечное количество раз повторявшиеся фразы: 'Андрей Федорович, а вы нам все-таки не доверяете. Андрей Федорович, вы не хотите нам дать стальные шлемы. Вы не хотите дать нам оружие. Вы не хотите дать нам амуницию'. Слово 'нехотите' он подчеркивал с изумительным упорством; не проходило ни одного дня, чтобы Буняченко, сидя за письменным столом в своем бараке, не прерывая работу даже для еды, а утоляя голод колбасой с луком и чаркой водки, не предъявлял бы Герре и другим немцам своего счета.
Что было хуже всего, Буняченко был всегда прав. Он говорил: 'Чтобы мои солдаты сражались, им нужны штаны. А мы имеем только часть штанов. Хорошо, о них я сегодня говорить не буду. Но чтобы солдат сражался, ему нужна винтовка. Правда, мы получили часть винтовок. Но чтобы сражаться, моим солдатам нужна обувь, а мы получили только половину. Чтобы сражаться, моим солдатам нужны шлемы, а их у нас вообще нет. Чтобы сражаться, нам нужны пулеметы, а у нас нет ни одного. Андрей Федорович, нам нужны орудия. Они тоже не прибыли. Андрей Федорович, как же вы хотите, чтобы мои солдаты сражались? Вооруженные только вашими обещаниями?'
Герре вскоре убедился, что Буняченко с искренней страстностью и упорством, не щадя своих сил, боролся за формирование своей дивизии, за формирование настоящей дивизии, в полном составе и с полной экипировкой. Буняченко буквально горел от не -терпения. Он торопился, как человек, которого пожирает страх, что он не успеет выполнить это огромное, крайней сложности, задание. От зари и до позднего вечера он был в дивизии. То пешком, то на своем маленьком 'Опеле'. По части импровизации он был непревзойденным мастером, и, как это ни странно, этот упорный бурбон умел обходиться с людьми.
Вчерашняя распущенная 'банда', люди из остатков разбитых частей, превращались опять в дисциплинированных солдат, смотревших на него почти с обожанием. Офицеры, которых он подбирал, за очень редким исключением все были блестящими. Его полковые командиры были превосходными.
В декабре месяце Буняченко заболел воспалением вен на ногах в такой мере, что это угрожало его жизни, но он не обращал на это внимания и делал вид, что вообще не замечает болезни. Он переносил все боли стоически и работал до глубокой ночи, а утром опять сидел за своим письменным столом, зачастую только в пожелтевшей от бесконечных стирок майке, в мятых брюках, подперев свою тяжелую голову сильными мужицкими руками, утонув в бесконечных мыслях. Обычно сидел он только в носках, поставив сапоги под письменный стол, на котором громоздились бумаги с выкладками и расчетами, с приказами и донесениями, и с каждого утра начиналась новая борьба…
Лагерь кипел. Приходили все новые и новые слухи. Герре доложили, что радисты дивизии слушали внимательно все сведения о развитии событий на Восточном фронте, конечно, в первую очередь советские сообщения, а также следили за всеми рапортами, касавшимися сражений на Западном фронте…
В середине января 1945 года поставленные цели были почти достигнуты. Первая власовская дивизия стала жизненной действительностью…
К этому времени Герре получил из Берлина приказ приступить в Хойберге к формированию Второй власовской дивизии…
Командиром Второй дивизии Власов назначил полковника Зверева, который одновременно с Буняченко в феврале месяце был произведен в чин генерал-майора.
В начале февраля Буняченко окончил муштровку своей дивизии, и смотр показал исключительную выправку. Даже он был удовлетворен. Но чем ближе подходил день отправки дивизии на фронт, тем больше волнений переживал Герре: а что же будет дальше? Еще нельзя было предвидеть, как будут развиваться события на Восточном фронте, а на Западе… Армии генерала Эйзенхауэра почти неудержимо проникали
