Лампа дробно мигала нагорелым фитилём. Резало уши писклявым тенорком нежданного гостя, заливисто перебирающего новости на прииске и в тресте: кого повысили, кто уехал, кого посадили, кто из знакомых погиб на фронте, кто завёл любовницу или совратил чужую жену.
На каждого заведено досье у охмелевшего Прудкина. Он ловко раздевал картоху пухлыми пальцами, макал её в солонку, и маленький рот раскрывался в раззявленную пасть, где целиком перемалывались горячие клубни. Заплывшие глазки шарили по столу.
Валерьян разморен выпитым, течёт с лица пот на мокнущую исподнюю рубаху. Жаром пышет от печи. Он изнывает от многословия собеседника, не дождётся конца болтовне.
Хмель погасил осторожность. Достал шапку с образцами из-под нар, смахнул картофельную кожуру на угол и высыпал камни перед опешившим гостем.
Тот выхватил из кармашка расшитый вензелями платочек и наспех вытер холёные пальцы. Клещём впился в куски породы, изумлённо вскинув бабьего рисунка брови.
— Ты што… Откуда!!!
— Оттуда, — исподлобья следил за ним Остапов усталыми глазами.
Прудкин лез к лампе мордой, карябая ножом влитые в кварц самородки и отвесив нижнюю губу в налипших крошках еды.
— Невероятно! Невероятно! Не может быть? А? Валерьян? Ураганное содержание! — щёки его колыхались в плаксивом лепете. — Где взял? Там ещё есть?
— Конечно. Кайлушкой много не отберёшь.
Когда в его дрожащих руках замерцал кленовый лист, он так и въелся в него.
— Нет, нет, ты только посмотри! — закрутился по кухне, сипя частым и хриплым дыханием. — Какое золото родится! А?
— Родится, — буркнул Валерьян и отвернулся к окну.
Через затемневшее стекло мигали огни прииска, сливаясь в черни ночи с россыпью звёзд. Редко бухал нефтяной двигатель. Прудкин опять полез целоваться, исходя пьяными слезами, слюнявя щёки. Валерьян брезгливо скривился и отпихнул наседавшего толстяка.
— Будет тебе, не люблю я этого, — вывернулся, шатнувшись на непослушных ногах, и забрал образец, — всё, иди, Пётр Данилович, спать хочу смертельно.
— Иду-иду… Поспите. Хэ! Вот это будет бомба Гитлеру! К ордену представят. Непременно, даже думать нечего, Валерьян Викторович, в ваши-то годы найти такое! Скажете место?
— Зачем? Завтра на карту нанесу. Надо закинуть туда пяток горняков с взрывчаткой на доразведку, а потом уж поднимать шум. Может быть, жила иссякнет, а мы раздуем кадило во всю ивановскую. Потерпеть трошки надо. До свиданья.
Задом Прудкин вывалился в сени, долго гремел там, разыскивая щеколду тамбура, и опять всунул голову в дверь:
— Спокойно почивать, Валерьян Викторович. Здоровьица вам.
Остапов поглядел на него и в тусклом свете лампы прочел на притворно-улыбчивом лице ледяную зависть, потаённую злобу.
— Иди-иди… Не болтай пока в посёлке, не булгачь людей, иди домой.
— Какой дом! К Марфушке Кожиной заверну, мужик у неё, как раз, на шахте. Безотказная, дурёха, страшится, что с работы выгоню. Разомну счас ей косточки, — он сладко причмокнул губами и прикрыл глазки, — интеллигентная женщина, стишков пропасть знает, не пьёт.
— У них же трое ребят, зачем лезешь в семью, — скривился Валерьян, представив работящую и тихую Марфу рядом с этим куском мяса, — уйди, ради Бога…
Он ещё слышал, как гость смачно высморкался на пороге и пискляво затянул песню:
'Броня крепка, в танки наши быстры…'
От визита осталось до тошноты мерзкое чувство, уже и пожалел, что похвалился золотом. Долго смотрел в свете лампы на кленовый лист, мысли путано скакали, и щемило болью сердце. И опять мучили сомнения…
Наутро Остапов явился в контору. Только успел оприходовать золото, как прискакал из треста посыльный с бумажкой. Нужно было срочно явиться на совещание. С трудом влез на осёдланную лошадь и тронулся в путь. Пришлось ночевать в Алдане, задержаться до полудня, улаживая свои дела.
Собрался ехать назад, когда подошли двое строго одетых, молодцеватых ребят.
— Вы Остапов? — обратился к нему один из них, высокий и хрященосый, с белобрысой прядкой волос под козырьком клетчатой кепки.
— Да, я. А что?
— Пройдёмте с нами.
— Я спешу на прииск.
— Пройдемте с нами, вам говорят, — сурово выкатил белки глаз тот, в клетчатой кепке, и передёрнул губами.
Вырвал повод из рук недоумевающего геолога, передал напарнику.
— Сдайте личное оружие!
Валерьян достал ржавый наган, стыдливо оглянулся, вдруг заметят из окон треста этот глупый инцидент, теряясь в догадках от случившегося. На крыльцо конторы высыпали люди, тихо переговариваясь, смотрели вниз.
— Идите…
В глаза бьёт яркий электрический свет. Задержавший его сухопарый, белогубый человек монотонно бубнит, читая вслух заявление Прудкина:
— '…вышеуказанный гражданин Остапов, занимая пост главного геолога прииска, незаконно старался в одиночку и сбывал перекупщикам золото. Когда вся страна исходит кровью в борьбе с ненавистным фашизмом, скрытый враг не дремлет. Остапов не оприходовал крупный самородок, который показал мне дома, где пытался меня споить и сделать своим соучастником. Самородок похож на лист дерева, а также он не указал на карте, где добыто золото и залегает жила. Посему, я не могу молчать, имея сердце патриота, в такой трудный для любимой Родины час. И, хотя я ещё беспартийный, не позволю врагам народа подло вредить нашей могучей стране.
Подпись собственноручно заверяю: Прудкин Пётр Данилович, 1895 года рождения, не призван в ряды доблестной Армии по причине астмы, грущу, что пришлось работать рядом с Остаповым и что не смог раньше раскусить подлого врага'.
Читавший оперативник замолчал, раскурил папиросу и пыхнув дымком в лицо сидящего напротив.
— Где самородок?! — устало процедил и посмотрел в дрогнувшие глаза Валерьяна.
— Я его спрятал.
— Зачем?
— Этот самородок — уникален. Любой минералогический музей мира посчитает за честь иметь его в своей коллекции.
— Значит, мира. Так, так. И как же вы думали его переправить за границу?
— Какую границу? — не сразу понял Остапов. — Какую границу! Я просто не хотел отдавать это чудо природы в переплавку. Побоялся передавать через кого-либо. Думал позже сдать.
— С-сдать… Это — воровство. Кража золота!
После утренней поверки колонны людей под охраной идут на работу. Синеватая лента дороги отзывается хрустом снега под шагающими вразнобой ногами. Дымятся сопки нестерпимой мглой мороза, бугрятся под снегом штабеля готового к сплаву леса.
Валерьян плетётся замыкающим, не отгорела ещё в груди злобная боль от случившегося, стал он замкнутым и угрюмым. Вокруг вымершая тайга, бесследная и глухая, помертвевшая от холода.
В бараке нестерпимая вонь портянок, потных тел и стоящей в углу полубочки-параши. Всё живое, голосящее и зовущее, сопровождающее его в одиночных поисках золота, ушло и пропало в ритме сурового распорядка лагеря.
Отмерла в душе доброта, вера в справедливость, отошла куда-то и сгинула жажда к любимой
