Родила энта фифочка мне дочь, да и та — непуть, сказывал про неё, сладко жить норовит… А смысл жизни — совсем в другом, парень, в основе зарыт. В глуби таится, как золотьё. Ежели с малых лет не познаешь, где копать, всё своё время будешь глухари пустые бить, не сыщешь счастья. Не отыщешь!
Чуять её надо, свою судьбу, как Храмов чуял, насмерть рыть землю и верить, верить в себя. Как эту веру стерял, тут тебе и конец, можешь гроб смело ладить и живьём под крышку, всё одно пропадёшь.
Помню тридцатые годы. Дикими и холодными были эти сопочки, ни людей, ни помочи. Если бы ты знал, в каких мы трудах золото давали! Кино не покажет.
Разведок этих ваших в помине не было, бегали по ручьям плешивые волки, жрали по-волчьи, кровицу сырую пили и в сырой мох косточки свои клали. Ты видал когда-нибудь скелеты с именами?
— Не довелось.
— Хоть, в натуре покажу? Хошь?
— Хочу…
— Завтра пойдём. Тут рядом Платоновский ключ, я прошлый раз навестил. Даже крестным знамением себя осенил.
— Так вы и здесь были?!
— Везде. Старатель на то и старатель, что любит запретные места. В них удача ближе, доступней. Ванька Хромой на черпаке стоял у проходнушки, пески мыл. Цельный день надо было ковшом на длинной ручке махать, воду лить на коврики, плетённые из лозы.
Под ковриками портянки с ворсом лежали, за них и цеплялось золото. На вороте Никишка Блудный в шахту нас опускал. Камни на огне добела греет и нам в бадье подает. Дыму внизу! Слёзы с грязью в рот текут. Бадья деревянная и потаски из листвяка. Горят…
Ползёшь по рассечке, тянешь взаслед булыжник калёный и ругаешься что есть мочи! По-другому нельзя, не сдюжишь. Обкладешь мёрзлые пески тем голышом, присыпешь, а сверху мхом укроешь, чтоб тепло внутрь забоя шло, да пулей к выходу!
Кашлем захлёбываешься, воду на тебя льют, — глядишь, и ожил! Чая у нас не было, листом смородиновым варёную воду правили. Силу даёт и пахнет невозможно! Как невеста пахнет… Силушка была, потому, как молодые и шутоломные старались, наперёд знал каждый свою дорогу.
На крестьянских, хлебах выросли, труда тяжкого и нужды повидали. Ещё горели у всех, на лбах шишки от деревянных ложек отцов строгих наших, стерегла в холоде и грела любовь матерей да забота, родимых, мест. Да не устерегли…
Зима рано пала, снежная зима. А уж обессилели за лето. Эха-ха-а-а, — старик заметался по комнате, хватил кружку воды. — Столько вёрст топать назад, к жилью, не всякий выдюжит. Постановили — зимовать! Золото пошло, зверь ходит рядом, ружьишко шомпольное без отказу.
Потерпим, мол, зиму без хлеба и соли! Не потерпели… Меня последнего эвенки подобрали в беспамятстве, по речке куда-то полз. Откормили и вывезли на прииск… Артельщики — вона! За перевалом, зелёными костьми глядят на солнце, на меня счастливого. Завтра пойдём.
Мне попрощаться с ими надоть. И Ванька Хромой там, и Никишка Блудный, и Сенька Лысый, и Платонов — старшника, а троих не припомню по именам, ведь столько годов прошло, сам не знаю, зачем живу. У Платонова ещё крест был нательный, как у дьякона, болтался на пузе, большой, с распятием.
Прошлый раз отыскал я крест и к листвянке приладил. Всё же, люди полегли. Ни креста, ни звания, один лес кругом да сырость. Может быть, кто бы и нашёл то место, да таились мы от дурного глазу, избёнку рубили незаметно, в курумнике, диким камнем обложили, пеньки мхом завалили.
В двух шагах не отыщешь! Помню, Сенька сказывал, пять ребятишек у него было, убивался по им все лето, за них и подался в удачу. Да не пришлось возвернуться. Удача завсегда рядом со смертью идёт.
Про ребятишек кривая не спрашивает, только подвернись — и нету тебя. Как перепелёнок затрепыхаешься под иё косой. Если хошь, пойдём. Помянем, царство им небесное!
Сильные были мужики, особливо Платонов Фёдор. В карты играл — безнадёжно у него выиграть; с одной руки влёт рябчика бил. Медведи его драли, жёны бросали, морду в драках квасили, но жил человек!
Шибко я ево уважал за правду, за силу, за равность в деле, за слово доброе и за то, что мне, самому молодому, оставил последний кусок мяса, от которого и сижу счас тут, калякаю. Поклонимся моим ребятам? А?
— Поклонимся… — Ковалёв с интересом смотрел на разговорившегося деда. Это не было старческой болтливостью, размылась словами запруда памяти, и хлынуло былое, заставило отойти от других мыслей. 'Глаз видит близкое, ухо слышит далёкое', — пришла на ум якутская пословица.
— Уговорились. Мне одному страшно там, всё оглядываюсь, оглядываюсь, как будто за спиной кто стоит. Боже упаси так встречаться с дружками! Боже сохрани!
И не встретиться нельзя, падлой никогда не был. Переборю страхи свои, памяти их поклонюсь и непутёвой жизни своей. Не поминать тебе бы так своих друзей! Избавь. Избавь…
Нет ничего страшней и возвратной памяти! Ить стоко годов минуло, а все их привычки знаю, нарисовал бы каждого, да рисовать не способен…
У Платонова ещё милка была в посёлке, в конторе робила. Девчушка такая неприметная, с носиком в конопях. Я, когда оклемался, давай ей подарки дарить, хоть чем-то за жизнь свою откупиться стараюсь.
А баба, известное дело, дура. Враз забыла прежнего ухажёра, глазки строит, и приглашает в гости зайти. Явился, отрез купил ей на платье, боты новые, цветков нарвал, хоть сроду их в руках не держал. Припёрся, едрёна вошь…
Старик прикурил новую папироску от своего же окурка и уставился куда-то через окно на тайгу, пряча глаза от стыда за то прошлое, за себя, словно про него кто сказывает плохое, и нету мочи слушать, и нет сил молчать.
— От голодухи уж отъелся, гладкий стал, чуб опять из-под кепчонки вылез, оброс мясцом на вольных харчах. Думал про последний час его рассказать, да поздно хватился…
Горенка, видать, у ей тесная была, вот и досиделись рядком на коечке. И так мне за себя плохо стало! Так противно!
С тех пор бабам не верю. Пока рядом — верны, да и то, не всякий раз. Отошёл на пять шагов иль помер невзначай — вольная птица, и ум куриный мнит, что все петухи общие. Счас они, вроде мужиков стали, всё могут, даже детей без нас сотворят, ежели приспичит.
Вон куда наука прыгнула! В космос и то уж летают. Докатимся скоро до ручки. Водку из химии хлещем? Хлещем! Воняет, а ничё… Башку на сторону воротит. А потом ляжешь на койку с милкой, а в электричество позабудешь иё включить… И окочуришься от холода рядом.
Помяни моё слово! Сила их — не в нынешнем командирстве, а в тепле и любви их сила. Понадевали штаны, ещё бы шашку на бок — и гвардейцы! Могёт быть, я брешу, но пока ещё не слепой.
Зазря гоняются за мужиками в правах и жестокости, это — не их дело. Это — наша тропа. А оттаивать нам в тепле нужно, в любви и ласке. Тогда на великие дела мужик способный, чует себя защитником и мужем.
А счас? Нынешнюю девку, пусти иё в прошлые времена, чище Суворова крепости порушит! По дочери своей знаю, леший бы иё прибрал…
Он обвинял их, женщин, податливую девчушку в конопях, зная, что напраслину возводит, хочет выгородить себя и оправдать себя, это так нагорело, изболелось за столько лет, что, может быть, и ненужная исповедь даст толику облегчения.
— Меня ты жениться, Фомич, уговаривал, а сам такое наговорил, — засмеялся Ковалёв. — Под одну гребёнку нельзя их всех… Большая часть женщин работает в две смены не хуже старателей. И продуктов купить, и обстирать, и накормить семью — и так до позднего вечера. Тут уж некогда береточку с пёрышком надевать, не до береточки.
— Ай, ладно про них лясы точить! Айда седня сходим? Проводи меня. Ещё до войны в эти места норовил попасть, да шибко далеко, не смог бы одолеть. Потом фронт, ранения.
А сказывать никому не стал, токма геологам дал место, где брали золото, да просил, ручей на картах обозвать Платоновским, так он и прописан по сей день. Проверяли они и сказали, что неэкономично такие россыпи отрабатывать, большая глубина вскрыши и сплошь мерзлота.
