цветении тирольских лугов. В одном из маленьких немецких городков, где когда-то бывал Клемперт, сохранялась живописная тропинка среди замшелых камней, которую местные жители называли «тропой поэта».
Таким образом, душе Клемперта не о чем было тревожиться. Она нашла свой путь к немецкому народу. Зато сам Клемперт уже вторую неделю сидел без горячей пищи. Ему нездоровилось, и он не мог выйти из дому, чтобы продать очередную пачку книг. В груди глухо шумело разросшееся сердце, кружилась голова, и сухие кончики пальцев холодели. Он сидел, завернувшись в плед, и читал стихи Рильке.
Дом был наполнен тишиной, и глухая волна отдаленного уличного шума, казалось, доносилась из далеких миров. Рядом с Клемпертом висел дешевенький репродуктор, затянутый чистым мужским носовым платком с серебристыми клетками. Рот радио был наглухо закрыт. Над поэтом висела огромная картина. Это была последняя работа его сына — «Видение будущей войны». Картину следовало бы убрать подальше, но для старика Клемперта она была глубоко связана со смыслом его собственной жизни. Каждый вечер он спускался вниз и часами сидел перед нею, подыскивая слова, которые могли бы выразить ее образы. Она как будто пронзала будущее, уходя в него глубже, чем предполагал сам художник Рауль. Сын Клемперта не был на войне 1914 года, но его картина воплощала и ужасы первой мировой войны и то, что только смутно могли себе представить люди, которых готовили к следующей бойне.
Картина изображала развалины города. Безлюдные улицы прорезали город до самого горизонта. Среди них высились огромные песчаные дюны, выплеснутые из земли взрывами снарядов. Между этими холмами чернели воронки. Остатки домов, расщепленных до основания, были похожи на корни зубов. Над городом неслись самолеты, похожие на снаряды. Таких в 1914 году не было. Серебристые обтекаемые чудовища уходили к солнцу, скрытому за тяжкой пеленой желтого, как песок, тумана.
Композиция картины выросла из десятков набросков, сделанных Раулем Клемпертом с фотографий первой мировой войны. Он переписывал их по многу раз, пока они не становились частью композиции его картины. Рауль работал над ними в то самое время, когда ждал ареста. Эти дни наступали на него, как полицейские. Казалось, кольцо вокруг него стягивается. Еще шаг. Еще минута — и щелкнут наручники на запястьях.
Но никогда еще он не писал с таким увлечением, как тогда. До того самого вечера, когда гестаповская машина остановилась перед их домом.
Старик Клемперт вспоминает, как иной раз, просыпаясь на рассвете, сын насвистывал песенку, заваривая кофе. Затем он приглашал отца к столику, покрытому плюшевой скатеркой, оставшейся еще от матери, и ставил на подоконник пахнущий маслом набросок. Потом они молча кили кофе. Два длинных, четко вырезанных силуэта с язвительно опущенными углами губ. Старший Клемперт был незащищенным стариком. Зато Рауль получил спортивную закалку и всегда первым шел на мяч. В футбольной команде училища он был форвардом. Впрочем, Рауль и к спорту относился с такой же легкой иронией, как ко всему, где «начинали работать страсти», как он выражался. Сдержанность. Насмешливость. В этом он был похож на отца. Что и говорить, они понимали друг друга. Они пили кофе и слушали, как наступает утро. Где-то звенела бутылками машина с молоком. Заговаривали птицы. Почтальон подъехал к калитке на велосипеде и, остановившись, торопливо опустил в ящик газету. Каждый день начинался так, как будто в доме Клемпертов продолжается обычная жизнь. А между тем знакомые исчезали, и с каждым днем ощущение наведенного прицела становилось все более ощутимым.
Но Рауль продолжал рисовать. На краски не хватало денег, и отец тайком продавал старинные книги. В букинистических магазинах его знали. Там еще встречались люди, говорившие друг другу «Добрый день» вместо «Хайль Гитлер» и молча листавшие книги с вырванными страницами. Книги, как и люди, становились арестантами. Иногда их выпускали снова, и они возвращались в жизнь, изувеченные, оборванные, присмиревшие и лишенные тех главных слов, которые были из них вырваны. Люди и книги растворялись в общей массе Третьего рейха. Исчезали идеи. Стиралась память. Настоящее порывало связи с прошлым. Люди жили, сегодняшним днем и слушали сумасшедшие бредни фюрера о завоевании мира.
Старик Клемперт не мог жить сегодняшним днем: он был поэтом, он помнил о прошлом и понимал, что Германию ожидает зловещее будущее.
Сегодня он зажег только настольную лампу и сидит, закутавшись в плед. Его сковывает тяжелая вялость. Утром он постирал себе рубашку. Вышел в лавку на угол. Потратил семьдесят пять пфеннигов — то, что было отложено на электричество. Хозяин лавки смотрел на него жестким взглядом, брезгливо наблюдая, как он кладет в старую хозяйственную сумку купленные продукты — всего по двести граммов. Враждебность окружающих угнетала Старого Клемперта. Идя по улице, он чувствовал себя, как в каменной пустыне. Его больше никто не знает. Его не помнят и не желают знать, хотя он еще продолжает жить на берлинской улице. Клемлерт чувствовал, что скоро умрет.
Тишину прорезал звонок у входной двери. Клемперт неподвижно ждал второго звонка. Может быть, в последний раз он взглянул на картину сына «Видение будущей войны». Тяжелое солнце освещало разрушенные бомбами немецкие дома. В дверь позвонили второй раз. Клемперт скинул плед и, застегнув домашнюю куртку, пошел к выходу.
— Это я, Херти, — сказали за дверью.
— Херти? — Клемперт отпер дверь.
Войдя в комнату, Херти с минуту смотрел, краснея, по сторонам и поправлял отложной воротничок голубой рубашки. Наконец Клемперт нетерпеливо протянул ему руку и предложил сесть. Херти сел, выпрямившись, и посмотрел на висевшую перед ним картину.
Клемперт взял со столика очки и взглянул на гостя. Это был подросток лет шестнадцати, с веснушчатым лицом и светлыми приглаженными волосами. Его серый спортивный костюм с широкими карманами был тщательно отутюжен.
— Вы меня не помните? — спросил он. — Я оформляю витрины. Меня зовут Херти Лидер. Я работаю художником-оформителем.
— Так.
— Я учился у вашего сына.
— Что? — резко переспросил Клемперт.
Херти смутился.
— Я, конечно, не настоящий художник. Но господин Рауль преподавал у нас рисунок, и я два раза у вас был.
— Моего сына здесь больше нет.
— Я знаю, — тихо ответил Херти. — Я пришел, чтобы предупредить вас...
— О чем?
— Господин Клемперт, — решительно сказал Херти. — Я не занимаюсь политикой. Я люблю искусство. Правда, я еще не настоящий художник, но, может быть...
Он снова смутился, взглянув на висевшее перед ним полотно.
— Я знаю, господин Рауль большой мастер, — тихо сказал он и замолчал, не отводя глаз от картины. — Это будущая война?
— Да.
