специфики уголовного законодательства (скажем, закона, эквивалентного нашему, «о необходимой обороне»). Не знаем точно, как делятся обязанности полиции штата и федеральных служб, чем конкретно занимаются шерифы (кроме того, что ловко выхватывают из кобуры кольт). И по причине слабой осведомленности принимаем условности жанра за чистую монету. Спокойно реагируем на то, что Шелл Скотт (персонаж Ричарда Пратера) или Денни Бойд (герой Картера Брауна) в погоне за справедливостью могут нарушить букву закона; считаем само собой разумеющимся, когда экранные персонажи Брюса Уиллиса или Стивена Сигала, преследуя гангстера, покушаются на чужую собственность.
В России такие штучки не проходят. Стоит супермену совершить хоть одну десятую того, что позволено герою Шварценеггера, мы сразу чувствуем фальшь. Дело не в том, что перевелись на Руси Шварценеггеры. Просто Афган – не Вьетнам, «макар» – не кольт, постовой – не коп с шокером и наручниками, одиночка Александр Бояров – не Рэмбо. Будь он хоть трижды снайпером и обладателем поясов всех расцветок.
В «Русском транзите» и «Печени по-русски» (в книгу включены две повести) использованы темы, многократно опробованные зарубежным детективом. Речь идет о транзитных перевозках крупных партий героина и о преступном пополнении банка органов частями тела совграждан. В выборе тем нет ничего фантастического. Наш преступный мир небрезглив: героин так героин, торговля дорогостоящими печенью, почками и т. п. тоже сойдет. В это веришь. Веришь в коррупцию (рука об руку с уголовными паханами в книге действуют аккуратные деятели МВД и КГБ – за очень отдельные деньги, разумеется). Веришь, когда одним из главных мафиози оказывается директор ресторана. Веришь, когда выясняется, что в торговле внутренностями участвуют представители доблестной армии (жить-то ведь надо... и не на одно же генеральское жалованье). В супермена Боярова не веришь категорически. Не бывает таких суперменов.
Авторы специально не делают своего героя представителем властей – так ему больше свободы. Но чтобы Рэмбо вырос из ресторанного вышибалы? Чтобы ему после всех трупов, сожженных автомобилей и складов, угнанных пожарных и милицейских фургонов не обломилось даже 15 суток, даже объяснительную не заставили толковую (страниц эдак на сто) писать? Чтобы он не потратил оставшуюся жизнь на доказательства, что ничуть-де не превысил необходимой обороны, что он вообще не верблюд? Не верим! Наш Рэмбо и шагу бы не сделал, чтоб не увязнуть в повестках, штрафах и прочих неприятностях, подстерегающих одинокого героя. Это ведь только к боссам преступного мира прокуратура предупредительна (предпочитая искать крестных отцов где безопаснее – в правительстве, например). Это только «политическую оппозицию» (что с камнями и дубинками добивается свободы слова, союзов, собраний) охраняет депутатский, и еще бог знает какой панцирь. А рядовой Рэмбо чрезвычайно уязвим. Он не представитель, не депутат. «А не пошел бы ты подальше, ка-азел!» – скажут ему ласково. И это в лучшем случае.
Парадоксальная вещь: одинокий борец за справедливость более или менее свой в мире, где развита индустрия справедливости. Супермен-одиночка приходит на помощь только потому, что в данном конкретном месте произошел разрыв сети закона и он вынужден латать дыру в ударном порядке. В обществе, где беспредела гораздо больше, закон, как сыр, весь в дырочках, а помощь супермена была бы более результативна, такого героя не существует. Здешний Рэмбо вынужден был бы вершить свои подвиги в обстановке величайшего дискомфорта.
А добрые дела осуществлять чрезвычайно неприятно, если тебя то и дело толкают под руку.
Идентификация фраера
Папаша Мюллер недаром учил: сыщик должен изъясняться коротко и просто, лучше всего – одними подлежащими и сказуемыми. Хочешь написать крутейший боевик с деловыми ментами, авторитетными рэкетирами, смертоубийствами и карате в зале суда? Выучи покрепче слова типа сука, водила, махаловка, наворот, стопануть и т. п. Забудь покрепче слова наподобие эклектики, стилизации, фригидности, сомнамбулы, нимфомании, олигофрении, сублимации, дежавю и т. п.
Андрей Измайлов явился в самое логово бандитского триллера, пренебрегши этими заповедями. Слова из первого списка он употребляет неуверенно, в небольших дозах и часто невпопад. Зато лексику второй группы утилизует с энтузиазмом приват-доцента, счастливо пережившего борьбу с космополитизмом.
Автор боевика «Время ненавидеть» погорел и выпал в осадок после первого же внутреннего монолога, скроенного из несобственно-прямой речи. Будь это лишь случайный дефект композиции, читателя еще можно было бы взять на понт, замотивировав такую туфту спецификой преамбулы. Однако, скомпоновав всю повесть из подобных внутренних монологов, Андрей Измайлов фраернулся капитально. И поделом. Ибо если у мента дежавю, это явно не мент, а толстенький, седенький университетский профессор, прикинутый в серый ментовский клифт. И если свирепый качок – сомнамбулический субъект сублимации (или вроде того), он вовсе не качок из тюряги, а переодетый младший научный сотрудник с филологическим образованием, нарушавший закон только три раза в жизни: первый раз – когда неправильно перешел улицу, второй – когда утащил с колхозного поля ведро картошки, и третий – когда выкрутил в учрежденческом коридоре лампочку для личных нужд.
Молодого петербуржского писателя сгубили переизбыток интеллигентского снобизма, нежелание даже на сто страниц похерить свой богато организованный внутренний мир, чуть более ловко внедрить авторское «я» в традиционную структуру криминальной повести. Вопреки системе Станиславского, Измайлов желает быть на всех свадьбах женихом, а потому во всех ролях играет самого себя (с небольшими половозрастными модификациями). Притвориться на потребу публике-дуре автору, должно быть, кажется ниже достоинства: чего ради он должен забывать, что в совершенстве владеет цитатами из Диккенса и Мартина Лютера Кинга, Лермонтова и Хармса (или там псевдо-Хармса: «Лев Толстой очень любил детей...» и тому подобное, – неважно)? Пусть лучше читатель притворяется, будто не разглядел под милицейской фуражкой лоб выпускника классической гимназии, а под рэкетирской кожанкой – горячее сердце прилежного знатока политических дискуссий в периодической печати. Но безжалостный читатель не желает притворяться. Скорее, он заметит в повести явные следы того, что плевок в жанровый канон по закону всемирного тяготения возвращается обратно. В прежние времена создателей милицейских романов заставляли стимулировать умственные способности положительных (и, для равновесия, отрицательных) героев – чтобы в финале инспектор милиции, заковывая в наручники очередного гада, мог небрежно перекинуться с ним фразами о постимпрессионизме или Бриттене (или о Сэлинджере, как Сержант Милиции из одноименного романа И. Лазутина). Андрей Измайлов переместил своих героев в область подобного фарса добровольно, без давления извне.
Любого другого автора еще каким-то образом смогла бы спасти фабула, придуманная неглупо. Даже очень умно – на стыке «Просто Марии» и «Американского ниндзя». Девушка-каратистка мстит гангстерам за любимую сестру; обе девушки, естественно, сироты и не догадываются, кто их приемный отец (про отца родного и речи нет). Сам по себе полученный гибрид Вероники Кастро и Синтии Ротрок выглядит забавным, но еще не карикатурным: в карикатуру эту несчастную кентаврессу превращает тяжелая черепная коробка автора-интеллектуала. По этой причине практически все сцены драк в повести выглядят неестественно. Грамотные, компетентные мозги эрудита и резонера так явно перевешивают хилые кентаврьи конечности, что уже не до приемов карате. Даже просто ходить и ненавидеть – и то западло.
Бабкин-2
Новый Бабкин явился! Не успела померкнуть провинциальная звезда саратовца Эдуарда Бабкина, заполнявшего пространство от Волги до Урала железнодорожными детективными повестями о приключениях капитана (а потом майора и подполковника) Волошина, как в Центральном Черноземье самозародился преемник-однофамилец вместе с приключенческим романом на четыре с половиной сотни страниц. На первый взгляд могло показаться, будто указанная преемственность начинается и заканчивается только лишь на уровне фамильного сходства. Эдуард Бабкин, чьи детективы появились уже в середине 80-х, тем не менее открыто демонстрировал приверженность Большому Стилю: в центре любого его повествования неизбежно находился благородный офицер милиции, все обыски проводились с санкции
