Миссис Баннермэн сделала глубокий выдох и на миг умолкла. Затем перевела дыхание.
– Вы очень упрямая молодая женщина. Однако я дала обещание Роберту выслушать вас, а я всегда держу обещания.
– А я держу с в о е обещание Артуру. Конечно, вы можете это понять?
Миссис Баннермэн не обратила внимание на то, что ее перебили.
– При условии, что вы воздержитесь от общения с прессой, я обдумаю то, что вы сказали. Возможно, будет достигнут компромисс, хотя не представляю, как. Должна признаться, что мне не свойственно прибегать к компромиссам, но я сделаю что-нибудь, дабы предотвратить дальнейший ущерб семье. Я ясно выразилась?
Алекса кивнула,сдержав раздражение.
– Все это зависит от множества вещей. Среди них – ваше молчание. Мне противна сама мысль, что вся эта чепуха насчет женитьбы и нового завещания станет достоянием широкой публики. Однако, со временем, и при наличии определенного здравого смысла, мы по крайности, сумеем показать события с лучшей стороны… Возможно, лучше будет, если вы уедете, пока ваши юристы будут работать вместе с де Виттом. Вы любите путешествовать?
– Никогда не приходилось.
– Тогда сейчас подходящее время начать. На свете немало того, что стоит посмотреть, хотя, с моей точки зрения, их значение преувеличено. Во всяком случае, я ожидаю, что вы будете молчать. И, конечно, не должно быть никаких неприятных сюрпризов, которые могут поставить семью в неловкое положение.
Дверь со скрипом приоткрылась.
– Я же говорила, чтоб меня не беспокоили! – твердо сказала миссис Баннермэен, но ответом было лишь легкое сопение. Дряхлый лабрадор, явно перебравший веса, с белой мордой, вошел вперевалку и уткнулся в ноги миссис Баннермэн. Она отпихнула его. – Это пес Сесилии, – произнесла она удивительно ласково. – Когда дети еще жили дома, здесь было полно собак. Присцилла держала их десятками, да еще охотничьи псы Артура. И, конечно, у всех детей было по собаке. Кроме Роберта. Роберт не любит собак. Это был сущий зверинец. А в ы любите собак?
– Очень. Дома мы всегда держали собак. Но в Нью-Йорке у меня не было ни одной.
– Это правильно. Я не люблю города, и не думаю, что собака чувствовала бы себя там лучше. – Она разломила кусок фруктового кекса, скормила его псу, затем брезгливо вытерла пальцы салфеткой из тонкой ткани. – Он страшно растолстел и совершенно бесполезен. Пережил свой век. – Она вздохнула. – Возможно, и я тоже. А вы как думаете?
Вопрос был пугающим – намеренно пугающим, решила Алекса. Миссис Баннермэн, конечно, не ожидала от нее честного ответа, ее даже не волновало, что думает Алекса. Вся ее манера разговора строилась на том, чтобы выбивать собеседника из равновесия. Была ли это просто причуда возраста, вместе с одиночеством и монументальным 'эго'? В конце концов, старая леди руководила семьей более шестидесяти лет, и когда-то была необычайной красавицей. Так что за последние шесть десятилетий было немного случаев – если они вообще были – чтоб кто-нибудь противоречил ей.
– Я не верю, чтоб вы всерьез хотели узнать мое мнение, миссис Баннермэн, – спокойно ответила она, решившись отвечать честно, – но я так не думаю. Собака – может быть. Но не вы.
Ей подумалось, что она разглядела в глазах Элинор некий отблеск уважения, едва ли больший, чем мгновенная вспышка, однако он был. Возможно ли, чтоб она и старая леди сумели найти общий язык? Мысль об этом казалась невероятной, но не более невероятной, что она способна обсуждать контроль над одним из крупнейших состояний Америки. У нее не было ясных представлений, как достичь того, что желал Артур. Она не знала, как поступать без добровольного согласия его семьи, за исключением того, что ей придется вмешаться в тяжбу, к которой она также плохо подготовлена. Если необходимо научиться приноравливаться к миссис Баннермэн, она просто должна это сделать. Будет ли миссис Баннермэн приноравливаться к н е й – это уже другой вопрос.
Собака подняла голову, с опаской посмотрела на дверь и спряталась под диван. Дверь отворилась – к удивлению Алексы, ибо она не представляла, чтоб кто-то мог войти в комнату к миссис Баннермэн не постучавшись.
Миссис Баннермэн, казалось, тоже удивлена. Она повернулась, чтобы уничтожить пришельца взглядом – но потом улыбнулась – довольно холодно, но все же улыбнулась.
– Роберт, дорогой, – казала она. – Тебе не следовало пока приходить. Я бы тебя позвала.
Роберт улыбнулся Алексе, хотя в его поведении было нечто, встревожившее ее – сурово стиснутые челюсти, намек на напряжение, или, возможно, ярость. Она недостаточно его знала, чтобы судить, но когда она видела то же выражение на лице Артура, это вызывало у нее беспокойство.
Он нагнулся и поцеловал бабушку в щеку, с отстраненной торжетвенностью, как католик, целующий священную реликвию. Она приняла это, но лицо ее не выразило ни тени чувств.
По какой-то причине эта короткая родственная сцена напугала Алексу больше, чем размеры дома. Было нечто в Баннермэнах, как в семье, внушающее ей страх – холодность, или, точнее, неспособность к взаимопониманию. Она чувствовала это в Артуре, когда он говорил о своих детях, как будто они всегда были – и остались – ему чужми. Он и с п ы т ы в а л к ним чувства, конечно, и даже сильные, но, казалось, не находил способа передать эти чувства им, так же, как они ему. Баннермэны явно застыли навеки в чисто формальном родстве, как статуи в саду.
– Прошу прощения за вторжение, – сказал Роберт. Улыбка, которую н бросил Алексе, была блеклой, призрачной, ничего общего не имеющей с теми улыбками, что они обменялись после разговора в ресторане.
Роберт не садился. Он, казалось, не в силах был решить, где ему правильно сесть – он, очевидно, не желал садиться рядом с Алексой, и, возможно, не хотел терять преимущество в росте, покорно опустившись рядом с бабушкой. Под мышкой у него была пачка свежихгазет. Он глянул на собаку.
– Сеси следовало ликвидировать это проклятое животное много лет назад.
– Тебе прекрасно известно, что она ничего подобного бы не допустила. Где она?
– У нее мигрень, так что она пошла прогуляться.
– У меня ни разу в жизни не было мигрени. Почему бы тебе не сесть, Роберт, раз уж ты прервал нас, вместо того, чтобы болтаться по комнате?
– Я не болтаюсь.
– Если собираешься остаться, сядь.
– Не думаю, что я здесь останусь. Не думаю также, что и вы останетесь, Алекса.
Она бросила на него быстрый взгляд – как раз вовремя, чтобы понять, в какой он ярости. Он, однако, держал себя в руках, – в тот миг, когда глаза их встретились, он снова улыбнулся, вежливо-надменной улыбкой, от которой у нее все внутри сжалось.
Она гадала, что же она такого сделала, что случилось, но также испытала внезапный прилив вины, и точно знала, почему. Ей начинал н р а в и т ь с я Роберт Баннермэн, у нее было чувство, что между ними возникла – или могла возникнуть – некая близость, но выражение его лица ясно говорило, что отныне это невозможно, если когда-то и было.
– Что вы имеете в виду? – спросила она.
Он развернул газету и показал ей. Там была ее фотография и еще фотография Артура, размером поменьше. Заголовок над ними гласил: 'ЭКС-МОДЕЛЬ НАЗЫВАЕТ БАННЕРМЭНА СВОИМ МУЖЕМ'.
Даже издали можно было разглядеть, что ее фотография была сделана на приеме у Хьюго Паскаля. Неожиданно ее замутило от сознания, что она виновата, выболтав правду там, где были все возможности, что ее подслушают. Конечно, Хьюго, или кто-нибудь из его окружения мог донести ее случайную реплику до газетчиков. Истинной формой искусства Хьюго Паскаля были сплетни.
– Я сделала это не нарочно… – горло у нее свело, точно она должна была раскашляться. – Это вырвалось случайно.
Роберт пожал плечами.
– Может быть. Это уже не имеет значения. Если 'Пост' подхватила эту историю, завтра она будет во всех газетах. Машина ждет. Если вы поспешите, то сможете уехать прежде, чем телевизионщики станут лагерем у ворот.
