толпившихся во дворе, и почувствовал глубокое презрение. Большинство из них были типичными представителями прошлого. Он узнал Чанси Баннермэна – его щеки пламенели румянцем, вызванным постоянными поисками превосходного мартини и поглощением его. Ничтожество, сделавшее профессией вступление в совет директоров любой кампании, готовой платить за магическую фамилию 'Баннермэн' в ежегодном отчете, один из тех, кто и создал семье репутацию, которую, понимал Роберт, он должен переломить. Здесь был Мейкпис Баннермэн, яхтсмен и банкир, чья поддержка каждого мелкотравчатого диктатора, выражавшего желание повесить ему на грудь какую-нибудь побрякушку, поставила его банк – и большую часть Третьего Мира – на грань финансовой катастрофы. Мейкписа это не беспокоило. А с чего бы? – подумал Роберт. Американские налогоплательщики, Мировой Банк и Международный Валютный Фонд, вне всяких сомнений, его выручат. Он видел кузину Марту, стоявшую рядом со своим четвертым – или уже пятым? – мужем, и дядю Ральфа, младшего брата матери, скучного типа с международной славой – его единственный интерес в жизни составляла охота на крупного зверя, и ему в итоге пришлось выстроить небольшой музей, чтоб вместить свои трофеи.
Он смотрел поверх голов, глядя на дорогу в ожидании автомобиля Элинор, полностью игнорируя родственников. Будет достаточно времени, чтобы пожать им руки, после похорон, когда все они соберутся в доме на поминки. При этой мысли он вздохнул, затем утешил себя, что они, по крайней мере, еще не знают о претензиях той девицы на замужество с отцом. Сознание того, что придется принимать их лицемерное сочувствие и снисходительные соболезнования было достаточно тяжело без этого дополнительного унижения.
Ископаемые, уроды, шуты! – в ярости говорил он себе, – живущие на деньги, которыми даже не в состоянии управлять, довольные сознанием того, что неудачи, самодовольство, потеря инициативы никогда не сделают их бедными…
Ему очень хотелось закурить. Всю жизнь он боролся с тем, чтобы не попасть в ту же ловушку, что и они. Он искал риска – большой игры, с настоящими ставками. Лучше, чем кто либо, он понимал, почему его отец жаждал поста президента, и чего ему стоило поражение, он даже понимал причину провала отца, и не должен был совершить ничего подобного, вольно или невольно. Он играл по правилам, и в конце концов всегда проигрывал.
Однажды, вспомнил Роберт, много лет назад, в Гарварде, когда он еще играл в покер, он проигрывал три ночи подряд. 'Тебе не следует играть в покер', – сказал победитель, парень из Висконсина, сгребая свой выигрыш. – 'Я не говорю, что ты плохой игрок. ты знаешь ходы, ты понимешь игру – но д л я п о б е д ы т о л ь к о д е н ь г и и м е ю т з н а ч е н и е! Ты должен помнить, что если ты сейчас не выиграешь, тебе нечего будет е с т ь. Играй, рискуя собственной шкурой, или всегда будешь проигрывать'.
Ни один Баннермэн после Кира не хотел играть, рискуя собственной шкурой.
Все или ничего, сказал он себе.
Часы на башне закряхтели и начали отбивать полдень. Ректор огладил свое облачение, как жирная птица, охорашивающая яркие перья, родственники Баннермэнов во дворе примолкли. Эммет и ректор спустились по ступеням плечо к плечу, за ними следовала Сесилия под руку с Мартином Букером, потом Пат и Роберт.
С последним, двенадцатым ударом старый 'кадиллак' ( Элинор придерживалась мнения, что ' роллс- ройсы' – это для нуворишей, за исключением англичан, и не позволяла избавляться от хороших машин только потому, что в Детройте выпустили новую модель) подъехал, чтобы тихо остановиться перед церковью. Его задняя дверь оказалась прямо напротив лестницы. Дэйли, престарелый шофер Элинор, все еще на службе, несмотря на катаркту и ревматизм, медленно вылез и распахнул перед ней дверь. Кортланд де Витт выбрался с переднего сиденья и встал рядом с Дэйли.
Когда смолкло эхо последнего удара, наконец, возникла Элинор Баннермэн, одетая с головы до пят в черное. Ее длинная вуаль струилась на легком ветру. Кортланд, возвышавшийся над ней, предложил ей руку. Она, не обратив внимания, приподняла вуаль, дабы обозреть слуг и убедиться, что все они в наличии, затем немного задержалась, чтобы удостовериться в присутствии кузенов, племянниц, племянников и других дальних родственников. Как ни стара она была, здесь не было никого, кого бы она не помнила не только по имени, но и лично, чью жизнь, финансовое и семейное положение она никогда не выпускала из внимания. Далеко за пределами Кайавы она оставалась символом неразрывной связи власти, денег и традиций, которые придавали им всем – в ее и их собственных глазах – особый статус.
Позади нее возникли две фигуры в одинаковых черных нарядах – одна коротенькая, другая высокая и по-мужски крупная: Элизабет Алдон Баннермэн де Витт, старшая дочь Элинор и мать Эммета, и, на голову выше, вышагивая так, словно под длинным платьем на ней были сапоги со шпорами, Кэтрин Алдон Баннермэн Скотт, младшая дочь Элинор. Кэтрин сердечно замахала Сесилии, выронила сумочку и подхватила ее жестом, выдававшим, что она больше привыкла к вилам и лопате, чем к дамским аксессуарам.
Лимузин беззвучно отъехал. Элинор пожала руку ректору и окинула Эммета предупреждающим взглядом.
– Имей в виду, Эммет – никакой твоей обычной чепухи, – произнесла она достаточно громко, чтобы заставить его вспыхнуть. – Я этого не потерплю. -Да, бабушка, – кротко ответил он.
Она не остановилась, чтобы выслушать, поднимаясь по ступеням с удивительной для женщины ее возраста быстротой. За ней следовали де Витт, дочери, внуки и Букер. На вершине она на миг остановилась как бы для того, чтобы произвести им смотр и одарила Букера взглядом, ясно говорившим – она не считает уместным его присутствие здесь, среди членов семьи, и он остался бы, как положено, внизу, во дворе, если бы Сесилия не настояла, чтоб он ее сопровождал.
Удовлетворенная видом остальных, она встала, слегка оттопырила локоть правой руки в знак приглашения.
Роберт позволил себе беглую улыбку, затем двинулся вперед и, как глава семьи, взял ее под руку. С возрастом он стал испытывать определенное восхищение бабушкой, даже, пожалуй, любовь, чувства, которые он даже представить себе не мог, когда был ребенком. Он был ее любимцем после смерти Джона, и знал это, но, конечно, она прилагала все усилия, чтобы никак этого не выказывать. Элинор Баннермэн не делала послаблений для тех, кого любила – она просто предъявляла к ним более высокие требования. Он вспомнил, как Сесилия, в детстве страстная наездница, однажды утром вбежала в дом, чтобы сообщить, что она заставила своего гунтера пройти круг с препятствиями высотой в три фута шесть дюймов. Элинор просто кивнула, как если бы не ожидала ничего другого, и приказала тренеру Сесилии со следующего дня поднять планку препятствий еще на три дюйма. На свой эксцентрический лад она делала исключения – для Патнэма, или дяди Ральфа, но то, что она могла простить им, она никогда бы не потерпела ни в потенциальном наследнике, ни тем паче, в Сесилии.
– Катафалк запаздывает, – сказала она.
Роберт, который последние сорок восемь часов был занят организацией похорон, испытал внезапный, иррациональный спазм вины, чувства, столь хорошо знакомого с детства, что он как будто сбросил с плеч тридцать лет, если не больше.. Он был почти готов сказать, что не виноват, но, конечно, такое объяснение не удовлетворило бы ее ни тогда, ни сейчас, и было бы неуместно человеку его возраста и положения. -Я уже слышу, как они едут, – сказал он. – Я велел им прибыть через несколько секунд после двенадцати, чтобы дать нам время занять место.
Он испытывал неловкость, когда лгал, чувствуя, что это ему не к лицу, что еще хуже, догадываясь, что ни на секунду не в силах ее одурачить. Однако, он сумел ей ответить, а она всегда это уважала.
– Днем, когда все будет кончено, я хочу повидать тебя, – заявила она. И добавила: – И остальных тоже. У Кортланда есть для нас новости. -Хорошие или плохие? -Там будет видно. Он все еще ждет звонка из Нью-Йорка.
Роберт приложил все силы, дабы сдержаться, напоминая себе, что он сейчас на виду у всей семьи. Он старался держаться твердо, не выдавая ни малейшей дрожи, ни тени страха. Он был совершенно уверен,
