Подошел официант. Баннермэн сделал большой глоток скотча, словно его муала жажда. Алекса подумала, – не этим ли объясняется цвет его лица. Пригляделась, не дрожат ли у него руки, но они казались неколебимыми, как из камня.
Он раскусил кубик льда и снова вперился в картины.
– Вот эта нравится мне больше всех, – сказал он, наконец. – А вы что думаете?
– Ну, она гораздо больше других…
– Точно! М а с ш т а б! Если уж делать что-то, так с крупным масштабом! Чем больше, тем лучше, как по вашему?
– Конечно, это зависит от того, где вы собираетесь ее повесить?
– Нет, нет. Нельзя покупать произведения искусства, к чему-либо их примеряя, юная леди. Искусство и декоративность – совершенно разные вещи. Мой отец приобрел в Лондоне картины Бароччио – чертовски огромные декоративные полотна. Когда он обнаружил, что они не умещаются в столовой, то приказал нарастить потолки. Картины были важнее помещения. Конечно, этот парень не Бароччио, однако мне нравится эта, большая. Я, возможно, пошлю ее губернатору. Я убедил его поместить какие-нибудь произведения современного искусства в губернаторской резиденции в Олбани, чтоб немного оживить это проклятое здание. Не могу дождаться, чтоб увидеть лицо бедняги, когда перед ним предстанет э т о!
У Алексы мелькнула мысль, не является ли страсть Баннермэна к современному искусству своего рода розыгрышем крупного масштаба. Она знала, что это недавний феномен – только в последние два года он проявил желание приобщиться к миру современного искусства. До этого его чековая книжка была всегда открыта, чтобы финансировать наиболее амбициозные приобретения Метрополитен Музея, где он был хорошо известен, как один из самых требовательных и искушенных попечителей. Ходили даже сплетни – нашедшие отражение в прессе – что друзья и родственники Баннермэна рассматривают его интерес к современному искусству как признак сумасшествия или старческого слабоумия, хотя Алекса не замечала ничего, что могло бы это подтвердить.
– Сколько она стоит? – спросил он.
Она вынула из сумочки прайс-лист. Обычно продажей занимались Саймон или менеджер галереи, но по какой-то причине перед Баннермэном она испытывала чувство собственницы.
– Пятьдесят тысяч долларов. – Ей это показалось целой кучей денег.
Очевидно, Баннермэну это тоже показалось целой кучей денег. Он в задумчивости отпил виски, вернулся к картине, постучал пальцами по ее поверхности и вздохнул.
– Тридцать пять тысяч устроили бы меня гораздо больше, – сказал он.
Алекса покачала головой. Она не имела права понижать цену. Она догадывалась, что Саймон, возможно, был бы рад получить и тридцать пять тысяч, если бы сам совершал продажу, но если бы это сделала о н а, он бы обвинил ее в том, что он лишила его пятнадцати тысяч. А если бы она сорвала сделку – тем более, с Артуром Баннермэном, он бы пришел в еще большую ярость. Она пожалела, что не позвала Саймона, решив оставить Баннермэна для себя.
– Боюсь, что цена – пятьдесят, мистер Баннермэн, – сказала она по возможности твердо. – Мистер Вольф получил несколько предложений относительно этой картины.
Она надеялась, что не покраснела. Лгать она не умела, хотя это была непременная часть процесса купли-продажи, а с Баннермэном это почему-то было еще труднее, чем обычно.
Баннермэн нахмурился. На миг ее сердце заныло от испуга, что он перед всеми обвинит ее во лжи.
– Опять этот проклятый дурак Розенцвейг? – яростно прошептал он. – Он скупает все подряд для своего нового музея. Ну кто оценит подобную живопись в Форт Уорте, я вас спрашиваю?
Она одарила его понимающей улыбкой наилучшего образца. Баннермэн уставился в потолок, засунув руки в карманы, как ее отец, готовясь начать торг за нескольких телок на сельскохозяйственном аукционе в Ла Гранже, разве что у Баннермэна в кармане ничего не звякало.
– Сорок, – бросил он сквозь стиснутые зубы.
– Ничего не могу поделать. – И это была чистая правда.
Он посмотрел на нее, и в какой-то момент она едва не сказала: 'Ладно, сорок'. Потом он улыбнулся.
– Вы заключили выгодную сделку, – сказал он с ноткой восхищения в голосе. – Я возьму ее за пятьдесят, но учтите, я требую десятипроцентную скаидку.
– Вот как?
– Спросите у остальных. Рассказав, что картину купил я, вы получите больше десяти процентов.
– Верю вам на слово, мистер Баннермэн. Итак, в итоге сорок пять тысяч. Продано.
Баннермэн допил виски.
– Превосходно! С вами можно иметь дело. – Он твердо пожал ей руку, словно она была избирателем. – Вы ведь не из Нью-Йорка, правда, мисс… Уолден?
– Я из Иллинойса.
– А конкретно?
– Из графства Стефенсон.
– Я набрал в графстве Стефенсон сорок с чем-то процентов голосов на первичных выборах в 68 году. Главный город – Ла Гранж, верно?
– Откуда вы знаете?
– Политик никогда не забывает побед, даже малых. Кроме того, мой отец настаивал, что дети обязательно должны знать два предмета – географию и арифметику. Сам он, да будет вам известно, мысленно мог представить любой кусок земли, которой владел – и большую часть земли, принадлежавшей другим. Все это хранилось у него в памяти. Если кто-то, скажем, предлагал участок земли под индустриальный парк в Цинциннати, отец на миг закрывал глаза и говорил: 'Нет, не думаю. Это низина, ее заливает каждый раз, когда Огайо выходит из берегов'. Понимаете, отец за всю жизнь ни разу не был в Цинциннати, но он настолько хорошо знал страну, что никогда, черт возьми, не нуждался в карте. Моего отца во многом недооценивали!
Она уловила горечь в последних словах. Было ли это простое сожаление о том, что способности отца не встретили должной оценки. Или Артур Баннермэн тоже чувствовал, что недооценен, так и не исполнил своего предназначения, оттого, что родился таким богатым?
Она не знала, каким образом развить в разговоре подобную тему, хотя ей бы этого хотелось.. Взамен она спросила, чтобы уйти от скользкой почвы:
– А как вы догадались, что я не из Нью-Йорка?
– Ну, начать с того, что вы говорите, не как уроженка Нью-Йорка. И любой нью-йоркец продал бы мне эту проклятую картину за сорок тысяч просто потому, что я – Баннермэн. Это манера янки – жестоко торговаться с другими янки.
У нее чуть было не сорвалось с языка, что она вовсе не янки – она швейцарского происхождения со стороны отца, англо-шотландского со стороны матери, уроженки маленького южного города, но она не хотела углубляться в генеалогию перед Артуром Баннермэном, и к тому же догадывалась, что это был просто тактичный предлог включить ее в число своих собратьев – белых протестантов.
– Чем занимается ваш отец? – спросил он. – Он молочный фермер?
– Он умер, – сказала Алекса. -Несколько лет назад, – поспешно добавила она, чтобы предупредить соболезнования. – Однако, он б ы л молочным фермером. А как вы узнали?
– Об этом легко догадаться. Практически все в графстве Стефенсон – молочные фермеры. Помню, как в 68 году в Нью-Йорк приезжала делегация молочных фермеров-республиканцев – и один из них был из графства Стефенсон – потребовать от меня повышения цен на молочные продукты. К сожалению, я его дал. Я не верил в повышение цен тогда, не верю и теперь, пусть бы это лишило меня голосов фермеров.
– Вынуждена признать, что мой отец голосовал против вас.
– Он был исключительно здравомыслящим человеком. Если бы меня избрали, я бы нашел способ как- нибудь снизить цены, что бы я ни обещал.
– Так он и говорил.
– Теперь я понял, от кого вы наследовали свой ум… Благие небеса! Из-за меня вы опоздали на обед! – Лицо Баннермэна густо покраснело от смущения.
– Уверяю вас, все в порядке. Саймон… то есть, мистер Вольф… ушел со своими друзьями. Они даже не
