Рациональная часть ее сознания недоумевала – что отец здесь делает? Он хорошо справлялся со всеми видами ручного труда – а какой фермер нет? – но для фермера время – деньги. Поддерживать в порядке сельскохозяйственную технику было делом ее старших братьев, которые вряд ли интересовались чем- нибудь еще. Убирать кукурузу тоже было работой для мальчиков, или для наемных рабочих, поскольку требовалось только сидеть в машине от рассвета до заката, начисто выбривая поле от края до края, пока початки сыпались из высокой трубы в кузов, как золотистый гейзер…
Отец считал все время, проведенное вдали от своего скота, потерянным, поэтому непонятно было, почему он очутился здесь с комбайном, но она испытывала радость и возбуждение, смешанные с чувством вины из-за редкого удовольствия побыть рядом с ним вдвоем. Он взял у нее термос, подержал в руках, открыл, налил кружку и предложил ей – что было еще более странно, поскольку она не пила кофе, – но она отхлебнула глоток, на миг испугавшись обжечься. На вкус это было совсем не кофе, и даже не выглядело, как кофе. Совершенно неожиданно послышался ужасный шум, как в бурю, стены из кукурузы начали смыкаться, превращая прогалину в маленькую комнату без потолка, грозя задавить их с отцом. Небо заполнилось воронами, каркавшими так громко, что она заткнула уши руками.
Отец больше не улыбался. Он был в ярости. Голос, казавшийся ее собственным, но словно усиленный неисправным громкоговорителем, прокричал: 'Я не виновата!' Внезапный грохот ударил по ушным перепонкам. Отец лежал на земле, залитый кровью. Она слышала собственный вопль, повторяющий снова и снова: 'Я не хотела!', потом она снова оказалась одна, опять в поле, стремясь вырваться из душившей ее кукурузы. Небо почернело от ворон, заслонивших солнце, и они хрипло хохотали. Она закричала и открыла глаза, обнаружив,что Артур Баннермэн обнимает ее. Его лицо в тусклом свете выражало сочувственное внимание.
– С тобой все в порядке? – спросил он.
Мгновение она не понимала, где находится. Она узнала Баннермэна, но не представляла, что он делает в ее постели. Потом сознание ее прояснилось. Она вспомнила, где была, и удивилась, сколько же она проспала.
– Это был сон.
– Кошмар? Ты кричала… испуганно.
– Да, можно считать, кошмар.
Баннермэн сел в постели. Волосы его были взлохмачены. Это не делало его моложе – или старше, но каким-то образом преуменьшало прсущее ему достоинство.
В свете ночника на его щеках и подбородке был виден намек на щетину – слабая, серебристо-белая тень, напомнившая ей, что Баннермэн не отличается от любого другого мужчины, когда дело касается основ – что они, в конце концов, недавно выяснили. Ей хотелось выйти в ванную, но останавливала мысль, что нужно вылезти из постели и показаться ему обнаженной. Странно – она не испытывала стыда, занимаясь любовью с мужчиной, годившемся ей в отцы, и даже старше, – но ее смущала необходимость пройти перед ним голой в собственную ванную. Она решила, что попросит его закрыть глаза.
– Я кое-что знаю о кошмарах, – сказал он. – Полежи спокойно, и мы поговорим. Лучше всего сразу выпить стакан молока.
– Мне нужно сперва пройти в ванную.
– Я закрою глаза.
– Как ты догадался, что я этого хочу?
– Я много старше, чем ты.
– И тебе много раз приходилось это делать?
– Не в последние годы.
Она опять прижалась к нему.
– Я не хотела лезть не в свои дела.
– Чепуха. Конечно, ты имеешь право. Мне жаль признаться, что у меня давно такого не выпытывали.
– Я думала, что в твою дверь стучало много женщин.
– Не стану утверждать, что с тех пор, как умерла моя жена, я вел исключительно целомудренный образ жизни. Я предоставляю это своему племяннику Эммету, – хотя, как епископальный священник, он не обязан давать обет безбрачия, насколько мне известно. Я всегда считал, что ничто больше целомудрия не сводит мужчин с ума. Кстати, мои глаза закрыты.
Когда она вернулась, уже в халате, со стаканом молока, его глаза были еще зажмурены, мощный торс возвышался на подушках, почти так, словно он был в сидячем положении, одеяло скромно натянуто до шеи. Спал ли он обычно в пижаме? – предположила она. Возможно, но ей нечего было предложить ему. Даже ее халат был до смешного мал для мужчины его роста. Он, казалось, заполнял собой ее постель, сама спальня выглядела тесной, словно с трудом могла вместить его. Он слегка напоминал крупного зверя в клетке зоопарка.
– Теперь ты можешь открыть глаза, – она скользнула в постель.
– Слава Богу. Если ты не возражаешь, я отопью твоего молока.– Она протянула ему стакан и хихикнула.
– Интересно, что бы могли сказать люди, если бы увидели тебя, лежащим в чересчур тесной постели и пьющим молоко?
– Не знаю, и не беспокоюсь. Всю мою жизнь люди ожидали, чтоб я действовал по определенным правилам, и в большинстве случаев я проигрывал. Помню, когда Линдон Джонсон был президентом, я был приглашен к нему на ранчо, вместе с другими представителями истеблишмента, которых Линдон обхаживал. И вот Дэвид Рокфеллер, в строгом костюме банкира, пытается есть ребрышки с бумажной тарелки ножом и вилкой. Я просил его, почему он не отложит эти проклятые штучки, и не начнет грызть ребра, как все вокруг. Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего, и сказал: 'Артур, ради Бога! Я – глава Чейз Манхэттен Банка – мне нельзя на публике есть руками!' – он рассмеялся, достаточно громко, чтобы разбудить соседей. – Достоинство богатства – я всю жизнь потратил, служа ему. Оно не стоит кошачьего дерьма.
Он слизнул пенку с губ, словно ребенок. Она сочла это привлекательным.
– Похоже, секс делает меня болтливым. Или, возможно, это возраст… Расскажи мне о своем сне.
– Ну, не знаю. Это был один из тех снов, что не имеют смысла.
– Все сны имеют смысл. Я не фрейдист – с моей точки зрения, Фрейд причинил в этом веке столько же вреда, сколько Гитлер и Сталин – но я верю в сны. Расскажи мне о своих. Что напугало тебя?
– Мне снился отец…
– Молочный фермер, который голосовал против меня? Продолжай.
Она попыталась объяснить. Начала:
– Мой отец был очень религиозным человеком.
Баннрмэн кивнул.
– Так же, как и мой. У нас есть нечто общее.
– Я не хочу сказать, что у него были какие-нибудь безумные идеи. Он не был похож на всех этих проповедников, которых показывают по телевизору, но у него были твердые взгляды, на то, что хорошо и что плохо. Как и у большинства людей там, откуда я родом. Но даже в графстве Стефенсон он считался суровым борцом с греховностью. Не то, чтоб он сталкивался с множеством грехов, как ты понимаешь, но он был твердо убежден, что если ослабить надзор, грех расползется из Индианополиса или Чикаго, и очень скоро дети начнут читать 'Плейбой' и утратят интерес к тому, чтобы вставать в три часа утра и доить коров.
– Без сомнения, доля истины в этом есть.
– Ну, конечно. Возьмем, к примеру, моих братьев. Все они тайком читали 'Плейбой', и единственно, что их волновало, кроме девушек и автомобилей, это как удрать с фермы и найти работу, которая бы начиналась в девять утра. Все, что я пытаюсь сказать – мой отец не так уж верил в церковную службу, но он верил в подчинение требованиям. Он держал мальчиков на коротких поводьях, если ты понимаешь, что я имею в виду – он думал, что их полезно воспитывать в небольшом аду, в определенных границах. Но к девочкам он так не относился. А я была его единственной дочерью.
Баннермэн улыбнулся.
– Мне нравится твоя метафора – я сам езжу верхом. Следовательно, тебя растили в свободных
