После времени Бронислава вдруг обеспокоилась. В прошлый раз Макарушка сказал: 'Витьку вашему взвод даём! Решили'. 'А в позапрошлый про отделение написать велел, - размышляла она. - Теперь что-то про роту говорит... Это понижают Витька, иль повышают всё время?'
Однако Макарушка, с красной папкой подмышкой, сделавшись видимым на миг, уже толкал плечом дверь Сельхозуправления. И снежная пыль взвилась снова до самого неба.
- У Антона спрошу, - утирала она ладонями лицо, мокрое от снега, словно умывалась. - Он отслужил, понимает... А вьюжит-то как! Прям света не видать. Ух! Сижу как в стакане с молоком.
Бронислава пригорюнилась и ссутулилась снова. 'Вот, расписаная теперь, не вдовая никакая... Макарушка-то и не знает. Ладно, пускай люди ему про меня скажут. А он пускай - удивится'.
И тут же осердилась на себя: 'А чего ему? У него жена вон какая. Фельдшерица всё же: в халате в белом. С хлястиком... Нет, что уродилась бабёнка, то уродилась: вся больница, конечно, в неё влюблённая, - грустно радовалась Бронислава за фельдшерицу. - И женихов у ней на койках разложено со всего района - полно. Рядами. С любой болезнью выбирай: какая больше понравится... До сорока лет всё как девка красная она! И училась на четвёрки, и мух в учебниках не рисовала... Сроду положительная она была! Не отрицательная'.
- Да у нас дети вот-вот поженятся! - спохватившись, одёрнула она себя со всей строгостью. - Чужому мужику разлыбилася, когда сама опять замужняя стала, повторно. До маленького язычка прям, до кутних зубов... Ну, чудная. В школе лыбиться-то надо было, когда вместе училися! А не мух на промакашках рисовать до самого звонка.
Вся метель прилегла вдруг к земле. Она летела понизу и змеилась, посвистывая. А Витёк снова победно махал с фотографии полосатой косынкой.
- Вот и породнимся, может, с Макарушкой, - грустно качала она головой. - Ой, как ножи-то по сердцу тогда заходят! Батюшки-светы, боюсь я прям. Иль ничего, притерплюся?.. А, притерплюсь: у меня свой теперь есть! Городской. Образованный всё же. И с фасоном он. Не так себе.
Она посидела смирно, глядя на Витька. Потом спросила его негромко:
- Вить! Другую, может, найдём? А? Торопиться-то зачем? Видишь, время военное настаёт... И чего ты в эту упёрся? Не ещё в какую? И что она тебе, мёдом что ль намазанная, Ксенечка-то Макарова?.. Ты послужи пока что, послужи! А там тебе, может, командир какой опытный и подскажет. Мол, эта штучка-то бабья - она ведь у каждой есть, не у ней одной. Мол, все девки с ними по шоссейке на каблуках день-деньской ходят. И у всех они, штучки эти, прям как орденские подушечки: не плохие. Одинаковые!.. Так что, на любой женись, и не прогадаешь. Вот так бы вот в армии Витьку кто-нибудь объяснил! По-военному. По-культурному. Ты бы и приостыл.
Бронислава вздохнула. И прищурилась насторожённо: а вдруг чужую из армии привезёт? С крашеной головой? Ух, как сядет она у окошка, да как начнёт ногти пилить, с утра и до вечера! Рашпилем-то своим. Курящая какая-нибудь. Надымит, хоть топор вешай.
И она увидела, как на яву, потолки в доме - не белые, а закопчённые, будто в бане чёрной. И содрогнулась от ногтевого несусветного скрежета. И поморщилась от резких запахов из пузырьков, перебивающих вокруг все запахи чистоты и свежести.
- Нет уж, лучше тощая, да буянская! - решила она раз и навсегда, ударив себя кулаком по колену. - Я ведь всё перетерплю, любое родство и даже разлюбое. Ох, только бы теперь этот самый командир с пути бы мне Витька не сбил! Вот чего. А то как наплетёт ерунды всякой. Про орденские-то подушечки... Командиры, они ведь какие опытные есть! Даже чересчур. Парнишкам-то молоденьким разве это на пользу - знать?
Потом Бронислава приободрила сына - насчёт ГО:
- Ну, воевать в Буяне, если что, надо будет сильно, да недолго. Тут сама земля наша их съест, денежных-то этих. Прям с потрохами. А мы ей поможем. Все поможем, Вить! Даже не сомневайся.
И, разобравшись во всём, она стала сидеть бездумно, как барыня, - отдыхаючи полностью на дне метели, кружащей до небу. А когда сильно щурилась от снега, то белое движенье становилось похожим на холодный яблоневый цвет, накидываемый на неё ветром щедро, охапками.
Кеша вышел вскоре, довольно потирая подбородок. Он натянул вязаную шапку с важностью. Затем сказал, торжественно разводя руками, с того самого места, где стоял недавно Макарушка - через белую, будто творожную, клумбу:
- Надеюсь, ты не забыла, что сегодня день нашей свадьбы? Если мне не изменяет память, мы отныне муж и жена! - и поиграл оттуда бровями для завлекательности.
Тогда, ни о чём не спрашивая, Бронислава встала и повела его в магазин. Она купила три бутылки белой: чтоб и для Нины с Антоном. А потом ещё одну: на опохмелку без бражки. И Кеша засунул их все во внутренние карманы своей куртки, отчего живот его стал казаться огромным и кривым.
Придерживая бутылки обеими руками, в безлюдном переулке Кеша начал приплясывать в метели и напевать, дурашливо заглядывая в глаза Брониславе:
- Остался у меня
На память от тебя
Портрет твой, портрет
Работы Павло Пикассо!..
И всё поигрывал бровями. А Бронислава шла с ним под руку, рядом, и смеялась, и ей было хорошо так идти, щурясь от снега, всё время сбиваясь с шага, поскальзываясь и приноравливаясь к Кешиным рывкам и остановкам.
- Это художник такой был, Павло Пикассо, - с удовольствием пояснил он. - Ты его не знаешь.
- Не из Повалихи? - пыталась отгадать Бронислава.
- Нет. Он выходец из этого... Но не уроженец, это точно! - сообщал Кеша сквозь летящий снег. - Вобщем, до сих пор никто не знает, где он родился. А он сам уже - того: дуба дал. По ходу жизни. Представляешь, для истории жалость какая? И спросить не у кого!.. Спросить же надо было вовремя, по- человечески: 'Эй, ты, Павло!..' Нет, пока не подскажешь!.. Он, вообще-то, нерусский был. Скрытый хохол. Наполовину - скрытый хохол, наполовину - мессианец. Покорил Москву! Как все мессианцы. Она вообще только им покоряется, Москва. А остальные для неё - это отбросы общества. Я поэтому туда не еду. Лучше быть первым в Буяне, чем вторым - в Москве! Вторым быть вообще большое западло. Для меня лично.
- Умный ты какой, Кеш... Я и не знала, что в Москве в этой мексиканцы теперь живут. А чего тебе Илышин-то сказал? - не выдержала она.
- Проницательный человек этот Ильшин! - растягивал удовольствие Кеша и с восхищением крутил головой. - Ой, интелюлю, я те дам!.. Конечно, я умею себя вести: причесался, поправил галстук. Нарисовался перед ним - хрен сотрёшь! А он пронзил меня насквозь, всевидящим сельскохозяйственным взглядом. И сразу же почувствовал, что у меня высшее образование. Даже диплома не спросил... Представляешь, а если бы спросил? Пришлось бы три часа объяснять, как я его потерял. По ходу жизни.
- Врёшь! - обрадовалась Бронислава. - Что ж ты раньше про диплом не говорил? Я бы Нине сказала. А то они с Антоном думают, что у них одних в дому дипломы-то эти есть! И Витьку бы в армию я написала. Ты на кого учился?
- На кого, на кого. На себя!.. Помнишь, я говорил про удар в районе ресторана? Вот и диплом тогда уплыл. Но что может добавить мне какой-то диплом?! Когда есть сам я! Вот он - я! Принимайте меня таким, какой я есть! Или вам казённая бумажка важней человека?!. Этого только кретины, кстати, не понимают. Причём, повсеместно.
- Кеш, ну ты всё равно восстанови. Всё-таки документ, - настаивала Бронислава. - Какой-никакой, а, может, пригодится.
- Поздно, поздно... В газетах, кстати, писали, но ты не читала. Мелкие институты тогда все расформировали. И слили. В университеты. И вот, 'остался у меня на память от тебя...'. Я, между прочим, даже в университетской общаге полгода нелегально жил! Поступил на журфак, но его тоже сразу расформировали... А комендант у них, в общаге, рыскал! Ну, зверюга... Не пил, главное, принципиально. И там один пресловутый очкарик засел к экзаменам готовиться и заперся изнутри. А трое ребят с новой водкой в свою комнату попасть не могут. Парадокс! А двери там, знаешь, какие? Серёдка из двойного картона с
