фанерой. Но мы же - не знали. Всё же - крашеное! А кем дверь лучше всего выбивать?
- Батюшки-светы! Тобой, что ль? - переполошилась она.
- Правильно, мной. Я же солидней всех. Разогнали меня - и мной ударили. И дверь пробилась точно в форме человека. Я на свой фанерный трафарет в комнату рухнул. Под ноги очкарику. С него даже очки соскочили: он меня так быстро не ждал... А остальные с водкой в этот проём друг за другом входят, входят. Очкарика по очереди обнимают - соскучились всё-таки в коридоре. Поют: 'Так будьте здоровы!' Поют: 'Живите богато!' 'А мы приезжаем!' - поют...
- Кеш! Они же тебя об дверь-то - расшибли, небось? Расплющили, небось, всего, дураки.
- И, представляешь, этот комендант меня вычислил, - не слышал её Кеша. - По силуэту дыры. К дыре всех по очереди приставлял. Искал, кто с дырой полностью совпадёт. Я нарочно, между прочим, раздувался, чтоб не совпасть. Воздуха полные лёгкие набирал, чуть не лопнул. Нет, пр-р-роклятье: всё равно совпал!.. Ну, меня же ни с кем не спутаешь, правильно? Пресловутый такой комендант был. Жуть во мраке... Устроил мне нежданный конец университетской нелегальной жизни, зверюга. Отгадай, кем меня берут?
- Кем?
- Оператором! На птичник... Но я же ему сразу дал понять, этому Ильшину, что я - личность творческая! Так прямо и сказал: 'Как человек проницательный, вы должны хорошо представлять, кто перед вами: я - птица высокого полёта, мне нужна работа, где можно сохранить себя для творчества. Я - мастер слова, между прочим. Мастер плакатного пера. Мастер кисти. И отчасти - ластика'. А Ильшин мне сразу: 'Птица?! Вижу!' 'Ваш высокий полёт - говорит, - виден сразу, даже не сомневайтесь'. 'Есть, - говорит, - у нас место именно такое: для вас! Очень ответственное. Эта работа механизированная, она вам по плечу'. ...Там, оказывается, ничего делать не надо: конвейер! На птичнике. Механизация!.. Нет, ты представляешь? Я же образованный человек, это за версту видно... Проницательные деревенские люди, они образованным пришельцам с большой земли всегда рады, между прочим. Как своим старшим братьям. Мы для них - находка. У меня же западный уровень образования!
- Ой! Ой, помру, - прикрыв рот варежкой, смеялась и смеялась Бронислава. - Оператором! Щас помру, на месте прям, и не встану...
- Чего смешного-то? - не понимал Кеша.
- Да я ничего, - присмирела Бронислава. - Пусть оператором. Я - сельская. Я любой труд уважаю. Ты мне хоть кем будь. Начнёшь оператором, а там, может, где место освободится.
- Что значит 'хоть кем?'! Тебя что, и это уже не устраивает?! Быть женой оператора?!. Ну, знаешь. Запросы у тебя.
- Кеш, да у нас там дядя Паша Струков работал, старичок трухлявенький. С четырьмя классами.
- ...Значит, он не справлялся с современными механизмами! - посуровел Кеша. - Без надлежащего образования.
- А чего там справляться-то? - вытирая варежкой повлажневшие от смеха глаза, рассудила Бронислава. - Помёт-то чистить, что с четырьмя классами, что с высшим образованием: всякий сумеет.
- Какой помёт?! - взревел Кеша.
- ...Курячий, какой же ещё, - притихла Бронислава. - Там другого нету.
Кеша свирепо оглядел её с головы до ног, крепче сжал бутылки на животе и вприпрыжку кинулся вперед, в метель, летящую сплошной стеной.
- Кеш, ты погоди, - неловко догоняла его Бронислава в снежной круговерти. - Кеш! Сапоги же у меня эти... как шагреневые прям. Жмут, Кеш.
- Сволочи! - с чувством говорил он на бегу, пряча лицо за ворот болоньки. - Сказал же Ильшину, что я без творчества себя не мыслю. Я ему про дело. А он - про механизацию. Жирно им будет... Завтра! Завтра же - в газету! Устроюсь в редакцию, ну я ему закачу парадокс. Этому кретину. Я ему дохнуть не дам. Замучится фельетоны про себя читать по ходу жизни. Пускай узнает, на что по большому счёту способен пишущий и рисующий человек!
Он резко остановился, и Бронислава едва не налетела на него.
- Я тебе говорил, что я проработал весь испытательный срок в 'Сельских зорях'? Ну, помнишь, я тогда ещё с Галькой-мотыгой жил? - нервно спрашивал он. - Красивая такая женьшень. С ресницами. Говорил, по-моему... У неё много ресниц было. В два ряда. Одни свои, другие наклеенные. Она в них из драмкружка пять лет назад со сцены убежала. Чтоб не отняли... С тех пор не снимает. Её не научили, как... Хлопает ими без остановки. Казёнными ресницами. Когда казённой метлой вдоль рядов метёт... Они вдвойне глаза от пыли защищают...
- Кеш! - потянула его за рукав Бронислава. - Ну что ты весь так раздёргался-то?
Ей захотелось поцеловать его в щёку, мокрую от снега, но она постеснялась:
- Кеш, завтра всё будет хорошо. Вот увидишь!
Однако завтра не принесло ничего хорошего.
Седовласый редактор, высокий и сутулый, слушать Кешу не стал, а подобрал ноги в дорогих зимних ботинках под стол и сразу попросил документы. С минуту он изучал единственную запись в 'трудовой'. Потом вернул её и напряг морщинистые мешочки под глазами.
- Год назад вы были приняты к Сахарнову, в соседнюю районную газету, и там вас не оставили.
- Да, я в 'Сельской нови'. Трудился. Тоже. Успешно.
- Зачем? - чеканя слова, спросил редактор. - Зачем вы обещали Сахарнову проломить голову топором?
Кеша задохнулся от возмущения:
- Я? Топором? Да это не я! Он, Сахарнов, работать никому не давал, вечно заглядывал и заглядывал. Такая привычка у него, над душой стоять, когда пишут, ребята сразу говорили. Вы их лучше спросите! Мало ли что наплетёт какой-то пресловутый редактор! Вы, как проницательный человек, не могли не заметить, что Сахарнов... Зануда он!.. Но я не мог себе этого позволить, тем более - проломить: я там был вместо женщины, ушедшей в декрет!
- Так, так... - барабанил редактор пальцами по столу.
- А Гриша Зобнин срочный материал писал и нервничал. Ну и сказал: 'Если он ещё раз заглянет, я проломлю ему голову топором'. А Сахарнов под дверью стоял и подслушивал. Да у него же привычка такая, у Сахарнова, подслушивать! Причём, не левым ухом - он левым слышит, - а правым, глухим. У него в правом отит завёлся, если вам не изменяет память.
- Хм. В правом?
- В правом... Не я это, а Гриша Зобнин, зав отделом писем! А Сахарнов - на меня: 'Я взял вас вместо беременной женщины, а вы - не соответствуете!' Парадокс! Полное бескультурье обнаружил. Притеснил по половому признаку. И Гриша ему говорит: 'Это я - вам, а не он - вам!' А он сразу к Грише поворачивается правым ухом - и принципиально не слышит!.. Это же не я был!!!
- Вы! - разоблачительно повторил редактор. - Меня о вас предупреждали. И учтите: вас хорошо запомнили не только в 'Сельской нови'.
- Н-ну, ёлки... У нас с Гришей просто голоса похожи! Меня же оттуда - за другое. За одну творческую смелость и за два творческих простоя! Я был не понят! А топор - это только слабый повод!.. Хотя ничего, кроме топора, этот Сахарнов, конечно, не заслуживает. И было бы, между прочим, справедливо, хряснуть его обухом по тупой башке с разными ушами... Ну, он ещё дождётся. Своего парадокса. Вот увидите, Анатолий Спиридоныч. Это я вам обещаю. Я, между прочим, не одного начальника сместил! По ходу жизни. За всяческое исполнение низменных обязанностей.
- К сожалению, у нас мест нет. Своих талантов некуда девать... К тому же, вы нам никак не подходите. М-да, никак.
Редактор встал.
- Да вы что, совсем уже? Того? - обиделся Кеша и покрутил пальцем у виска.
- Освободите кабинет, или я вызову милицию!
Редактор положил уверенную костлявую руку на трубку телефона.
Шесть дней Кеша горевал, а на седьмой, после обеда, бражка кончилась. Кеша оделся и вышел на улицу. Он брёл по селу, подняв воротник куртки, вдоль занесённых снегом домов. Мелкие собачонки вились под ногами, тявкали и отбегали. С гулом проносились мимо машины, и тогда долго кололо лицо колючей
