Коридор

Липа постучала.

– Чего?

– Моссовет запретил!.. – вскричала Липа. – Как от­ветственный квартиросъемщик…

– Паспорта проверь, – шептала Дуся. Липа отчаянней заколотила в дверь. Смех смолк.

– Гони ее, – взвгнул женский незнакомый голос. По цолу забухал кирзовый шаг. Дверь распахнулась.

– Тебе чего, мамаш? – спросил Липу осоловелый грузчик, который бывал в Басманном чаще других.

Липа старалась разглядеть за его огромным туловом, что творится в комнате.

– Ты чего, ты спать иди, – посоветовал грузчик. – По утряку потише шастай – ребята отдыхать будут, – он ткнул мясистым кулаком за плечо в сторону невидимых Липе «ребят».

– Мне показалось… женский голос?.. – виновато про­бормотала Липа.

– Ну, – кивнул мужик, – Маруся. Экспед С со­седнего торфяника. Чего ты всполошилась? Спать иди. – И захлопнул дверь.

Липа обернулась к Дусе:

– Экспед С соседнего участка. А ты: с вокзала. При чем здесь?.. А Жоржик-то? – Она снова постучала в дверь: – Не откажите в любезности, а мужа моего, Ге­оргия Петровича?..

– Опять шумим, – недовольно приоткрыл дверь му­жик. – Здесь он сидит. По бухгалтерии разбираемся. Лев Александрович просил. Спать иди, придет он, придет.

– Георгий! – строгим голосом негромко прокричала Липа в закрытую дверь.

– А-а, – отозвался тот.

– Не засиживайся, уже поздно.

– А-а…

– Ну, ладно… – пробормотала Липа, подходя к зер­калу, «Завтра политзанятие, Потсдамская конферен­ ция… – Она достала с полки расческу, вытащила пуч­ка шпильку. – Потсдамская конференция. Завтра не ус­пею, надо сейчас…» – Она решительно ткнула расческу в полуразвалившийся узел волос, подсела к столу и до­стала сумки толстую тетрадь по политзанятиям в ко­ричневом дерматиновом переплете. Забытая расческа по­висла вдоль уха.

6. ДЕДОВО ПОЛЕ

Парикмахер торфяника Дедово Поле пленный немец Ханс Дитер Берг на вопрос Люси, что ей выбрать для отдыха: санаторий в Трускавце или Рижское взморье, молча, с виноватой улыбкой развел руками, как бы удив­ляясь нелепости вопроса. Какое может быть у фрау со­мнение: конечно – Балтика. Море, дюны… Если только фрау не показаны целебные воды предгорья Карпат. Вы увидите наш ландшафт, почти Северная Германия.

Люся, памятуя опасение Липы насчет послевоенного националма, заикнулась: не опасно ли ей там, русской? Ханс Дитер смутился. О готт… Молодая красивая фрау везде и есть только молодая красивая фрау; при чем здесь политика? Опасности нет. Если, конечно, фрау, он просит прощения за повторение, не нуждается в целебных водах.

Люся замотала головой, одна папильотка отскочила и упала на глиняный пол. Немец нагнулся за ней. Сквозь синий халат проступили его лопатки, как тогда, при пер­вом знакомстве.

…Немцы размывали монитором торфяную залежь. Люся искала Леву – Танька затемпературила, надо по­сылать за врачом. Пучок у нее развалился, и волосы мо­тало по плечам влажным от болотных испарений ветром.

– Главного инженера не видели? – по-немецки крик­нула Люся ближайшему немцу.

Тот вытянулся перед ней-, испуганно пожал плечами.

Ветер кинул прядь волос Люсе на лицо, она раздра­женно откинула их за спину, выудила оставшегося пучка две шпильки, одну в рот, а второй стала суетливо, не туда, зашпиливать мешающие волосы.

– …на этом болоте чертовом, – бормотала она. – Все волосы… Пропади ты пропадом…

– Вам нужна прическа, фрау, – тихо сказал немец и в подтверждение своих слов протер единственное стек­лышко очков от торфяной грязи. Он дотер стеклышко и снова вытянул руки по швам. – Ханс Дитер Берг. К ва­шим услугам… Дамский салон «Лорелея»…

Вечером в барак к пленным зашел десятник:

– Парикмахер кто? К начальнику!

– Переведи ему, – не отрываясь от ужина, буркнул лева, – пусть горбыль берет на узловой и пристраивается к конторе сзади, чтобы не видно было. Пусть напишет, что надо: ножницы, бритвы… И очки пусть. А то циклоп какой-то: один – пусто. Бегом в барак!

Люся перевела. Все, кроме последней фразы. Парик­махер вытянулся, щелкнул каблуками и вышел.

Люся поглядела на мужа с брезгливым недоумением;

– Ты как с человеком говоришь?! Жрешь сидишь, свинья розовая…

– Во-первых, я не свинья, а розовый – пигментация слабая.

– Мозги у тебя слабые!

– Не кричи на папу, – выговорила Таня, уставившись в тарелку. – Он не свинья.

Лева погладил дочь по голове.

– Все же я главный инж

– Дурак ты главный, а не инженер! Дочери бы по­стеснялся. Спать! – крикнула Люся Тане и для убеди­ тельности замахнулась.

Девочка привычно втянула голову в плечи, молча выбралась – за стола:

– Спокойной ночи.

– И ко мне больше не лезь! – орала уже по инерции Люся. – В барак! К лепухам своим! Главный!.. Дочь по головке он гладит! А ребенок вместо школы козу пасет? Главный!..

…Несколько дней после разговора с парикмахером Люся еще сомневалась, ехать или нет в Прибалтику, а потом махнула рукой: черт с ним, поеду – путевка бес­платная. Правда, Липа кричала по телефону, что как она может бросить ребенка, не выведя ему до конца солите­ра, бросить мужа, который, судя по Люсиным же истери­кам, завел себе женщину. И вообще: если Люся всерьез решила рожать второго, то о каком пансионате может идти речь – надо спокойно вынашивать ребенка в при­вычных условиях.

Может быть, Люся и отказалась бы от путевки, если бы Липа так не квохтала. Дело в том, что Люся уже давно привыкла перечить матери – только чтобы не по­ходить на нее. Она не хотела восклицать: «Вы предста­вить себе не можете!» – и всплескивать при этом руками, не хотела носить байковые штаны, не хотела всю жнь иметь один и тот же берет и одну сумочку, которая заме­нялась, лишь когда протиралась насквозь и нее выпа­дало содержимое. Не хотела ходить, как мать, быстро-быстро перебирая ногами. Стискивая зубы, она не раз упрашивала Липу: «Почему ты так ходишь, мама? Ведь ты рослая женщина». На что Липа неменно отвечала: «Hac в гимназии так учили: вы не солдаты, а барышни». Отчаянно ненавидела Люся «жезлонг», «санаторию», «жофрению», «жирафу» и «таберкулез» – именно так проносила Липа эти слова. И походку Люся выработала себе непохожую на материну: плавную, неторопливую, легкую. Когда праздновали День Победы, главный врач областной больницы, высокий мужчина со старомодной бородкой, за столом все время говорил ей компли­менты. «Такая стать!.. Сознайтесь, Людмила Георгиевна, вы порфироносной семьи!..» А мечтой «порфироносной» Людмилы Георгиевны было кресло. Кресло и стопка кра­сивых носовых платков и чулок хоть несколько пар, но главное – кресло. В Басманном для сидения, до того как отец спалил квартиру, употреблялись только венские стулья, потом их заменили табуретки – от которых и у Люси, и у Ани даже в ранней молодости начинала бо­леть спина. Кресло… Как в кино или у Василевской.

На Рижском взморье Люсю поселили в коттедже, до­щатом промерзшем домике без обогрева, объяснив, что в мае уже тепло. Вторых одеял не давали, зато разрешили накрываться тюфяками пустующих комнат. Тюфяки были под стать домику, промороженные насквозь, и со­гревалась под ними Люся к утру, когда надо было вста­вать. Но все равно ей здесь нравилось. Она много играла в волейбол, забыв про нараставшую беременность, и вспомнила, что когда-то умела красиво свистеть. Когда она выбила себе мячом палец, врач пансионата, молодой латыш, очень внимательно и почти безболезненно вста­вил его на место, сопровождая починку пальца красивым мужественным молчанием. О такой манере мужского по­ведения Люся за годы, прожитые с Левой, успела совсем забыть и теперь, к своему удивлению, чувствовала, что этот незнакомый