выпивке, скоро позабыл; работал тяжело, возвращался домой поздно, усталый, небритый, в перепачканных глиной сапогах, через всю Москву, а утром к семи – снова на объект. Особенно не разгуляешься. А если он иногда и выпивал, то первый в квартире знал об этом Абрек. Как и большинство сильных собак, он не выносил пьяных и пьяный разговор, потому, заслышав в коридоре неуверенные шаги хозяина, недовольно сползал с сундука, тяжелой лапой открывал дверь в большую комнату и с подавленным рыком заползал под кровать Липы и Георгия, распихивая чемоданы.
Люсю усталость мужа не заботила: злоба за его разгульную жнь на торфянике еще булькала в ней. Работает и работает, все устают.
Сама же Люся в жэке прижилась… Что ни говори, «Людмила Георгиевна без пяти минут дипломированный Инженер, возраст ее – тридцать с небольшим, самый обольстительный, если верить Бальзаку (так проносила Люся фамилию любимого в настоящее время писателя), да плюс ко всему деловые качества, исполнительность, хватка. Уж чего-чего… И стало быть, главный инженер жэка, а следом и начальник ремжилконторы были довольны своим новым сотрудником и старались при ней выглядеть не мордатыми сипатыми мужиками, каковыми они являлись, а элегантными обходительными кавалерами. С монтерами, плотниками и сантехниками Люся, используя расположение начальства, обращалась строго.
По ходу жни Люся выяснила, что в ее подопечном огромном-многокорпусном доме на Ново-Рязанской обитает самый разнообразный народ. И врачи, и директора магазинов, бывшая опереточная актриса и сравнительно молодой, правда, маленького роста, поэт-песенник.
Бывшая опереточная актриса Ирина Викторовна учила Люсю красоте. Однажды Люся, обследовав по вызову артистки засорившийся унитаз, нашла, что унитаз действительно засорен, и засорен без вины Ирины Викторовны, просто от времени, а следовательно, подлежит ремонту без дополнительной оплаты, на которой настаивали сантехники. Неделю шли переговоры, обрекшие бывшую артистку на страдания и обращение за помощью к недружелюбным соседям. Люся прислала к Ирине Викторовне трезвого сантехника, объявив ему предварительно на «торфяном» языке о возможных последствиях его недоб росовестности, и обязала сменить старый кран на кухне. И пошла лично проверить исполнение. Ирина Викторовна после всех положенных слов велела ей записать телефон и, пожалуйста, звонить без стеснений, если потребуются билеты на любой спектакль. Люся скромно поблагодарила ее, тихо сказала:
– Ирина Викторовна, а я вам могу еще помочь…
– В чем, Люсенька? – артистически улыбнулась Ирина Викторовна.
– У меня есть знакомый врач, очень хороший ревматолог. Еще когда Таня болела… Я с удовольствием вас с ним познакомлю.
– Это, Люсенька, прекрасно, но на какой предмет? У меня, тьфу-тьфу, лошадиное здоровье. Мигрени, правда, а в остальном бог миловал, как говорится.
Люся замялась.
– Я думала… у вас так тепло в квартире, а… – Люся не знала, как поделикатней сказать о своем удивлении по поводу того, что ноги Ирины Викторовны были обуты в валенки.
– Ах, вот оно что? – догадалась артистка. – Валенки вас сбили с толка! К здоровью моему они никакого отношения не имеют. Это для красоты. Я вам, Люсенька, открою один маленький дамский секрет. Я, как вы знаете, артистка, артистка оперетты. А у меня – тайну открываю, – у меня волосатые ноги. И нравится, вернее, нравилась эта особенность далеко не всем. Конечно, существует много различных средств. Попросту говоря, можно ноги и брить, но… Валенки самое испытанное и безболезненное, нехлопотное средство. Главное, просто, как и все гениальное. Пожалуйста…
С этими словами Ирина Викторовна красивым балетным жестом достала ногу черного валенка и подала Люсе как для рукопожатия. Нога действительно была безукорненной, гладкой, в черных, едва заметных то чечках.
– И чем грубее войлок, тем лучше, – закончила показ ног Ирина Викторовна.
Дома Люся достала с полатей старые валенки Георгия, выбила них пыль и с этого дня с валенками не расставалась. Ирина Викторовна открыла Люсе и другие секреты сохранения красоты. Она запретила ей употреблять дома бюстгальтер для предотвращения продольных морщин на груди, показала, как надо загибать ресницы на тупом ноже (несколько раз после вита точильщика в Басманный, не проверив нож, Люся под корень отхватывала себе ресницы), и в заключение Ирина Викторовна научила Люсю пользоваться разнообразными кремами, перед сном и после, вклепывая крем в лицо при помощи массажа.
Теперь вечерами с липким от крема «перед сном» лицом, проверяя у Таньки уроки и выравнивая по прописям палочки у первоклассника Ромки, Люся наставляла детей голосом, дребезжащим от одновременно проводимого массажа:
– Е-сли за-автра кто дво-о-ойку принесе-ет, мордую…
На короткое время Липа по настоянию Люси завела домработницу, но та оказалась «озорницей», а попросту– сплетницей. Липа застигла ее во дворе; та с сочувствием рассказывала, как тяжело, внатяг живут Бадрецовы, хотя все начальники; Олимпиада Михайловна в министерстве, а Георгий Петрович – главный бухга У Георгия Петровича одна пара нижнего белья, и, когда в стирке, Георгий Петрович спит голый, а чай пить выходит в халате Олимпиады Михайловны. Больше домработниц Липа не заводила.
В эти годы у Люси случился «грех», да и не то чтоб «грех» – сознательно совершенное отвлечение от семейного счастья, первое после Прибалтики. На этот раз с поэтом-песенником Игорем Макаровичем, проживающим в Люсином по работе доме на Ново-Рязанской в квартире 48.
Игорь Макарович недоумевал, почему такая красивая эффектная женщина, с таким тонким вкусом, музыкальная, владеющая в совершенстве иностранными языками, как такая бесподобная женщина работает техником-смотрителем в окружении грубых, в основном пьяных, мужиков.
Иногда в нетрезвом виде Игорь Макарович предлагал Люсе выйти за него замуж. И в трезвом виде он иногда подтверждал свое нетрезвое предложение, но пойти замуж за поэта-песенника Люсе мешало многое, в том числе: малый рост Игоря Макаровича, внешняя схожесть с Чарли Чаплином, при полном отсутствии чувства юмора, и дети. Иногда Игорь Макарович звонил в Басманный, напарывался на Липу, и если был не очень трезв, то все слова, которые хотел сказать Люсе, говорил Олимпиаде Михайловне для передачи их дочери, когда та вернется жэка. Липа, как ни странно, к супружеской мене дочери относилась спокойно, как к житейскому делу, настаивая только, чтобы Люся ни в коем случае не забеременела, о чем неоднократно с полной ответственностью заявляла поэту-песеннику. Снисходительность Липы была совершенно не характерной, потому что применительно к другим лицам Липа была в таких случаях беспощадна. По-прежнему благожелательно относясь к Леве, Липа рекомендовала дочери повнимательнее прислушаться к предложениям Игоря Макаровича в части супружества. Игорь Макарович ей вообще импонировал как раз тем, чем не нравился Люсе: отсутствием чувства юмора, которое она называла серьезностью, и невзрачной внешностью, гарантирующей спокойствие в браке.
Но при всем своем доброжелательном отношении к Игорю Макаровичу Липа не всегда была согласна с его действиями. Как-то она заметила на шее дочери небольшой синячок, которому не придала значения. Потом ее вдруг осенило, она нервно закурила и, поджав губы, пронесла:
– В шею целуют только проституток. Есть женщины– матери, есть женщины-самки. В кого ты, Людмила, такая страстная? Я вроде порядочная женщина.
Однажды Люся в очередной раз поздно пришла «от подруги». Пришла она задумчивая, с пустыми глазами и рассеянными движениями.
– Где ты была? – как всегда в таких случаях понижая голос до мужского, спросил Лева.
Люся брякнула про подругу, потом взглянула на часы – полвторого, потом на мужа и устало сказала:
– – Пошел ты к черту… С собакой гулял? Лева оскорбленно отвернулся к стене. Люся вышла в переднюю. Абрек лежал на сундуке, виновато поджав уши. Возле сундука стояла лужа.
– У, сволочь! – Люся ударила пса лакированной сумочкой по морде.
– Кто там, что там? – заверещал сонный Липин голос большой комнаты.
– Спи. Я… Весь пол загадил… Вывести не могли. Завтра отвезу его к Чупахиным в Одинцово.
– Что, что такое? – в испуге залепетала Липа, выскакивая в ночной рубашке в кор – Какое Одинцово?
