всё-таки был предатель: в отряде или вне его? А монограмма на ноже? Даже такой простой вещи я до сих пор не разгадал. Какая связь между этим ножом и «Остеллой?» От кого чёрный монах узнал о моём приезде? Чёрная женщина, чёрный монах, чёрная сажа в печке из хижины — черным-черно. Вопросов было хоть отбавляй, но они даже в логическую цепь не складывались. Они разобщённо рождались на белом могильном камне. Каждый новый ответ лишь пробуждал очередную серию безответных вопросов. А к главному вопросу — кто предал? — ещё не нашлись подводящие. Найдём ли мы нынче Альфреда? Он ведь так и не назвал предателя. Черным-черно. Но мы все равно поедем к Альфреду.
Я поднялся и побежал. Каменистая тропа поднималась сквозь кусты по склону, превратилась в дорогу, ровно пошла через овсяное поле. Поле закрылось живой изгородью, а слева кусты ежевики с тяжёлыми маслянистыми ягодами. Я хватал на бегу их терпкую сладость. Навстречу катился розовый трактор на толстых резиновых шинах. На одноногом сиденье сидел мужчина в берете. Он поднял руку, приветствуя меня. Вот кто может ответить на безответные мои вопросы — старый Гастон.
Весёлое тарахтенье мотора затихло. Уже и купы деревьев перед домом Антуана выплыли из-за поворота. И тут я встал от удивления. Ведь это же совсем просто. До того просто, что даже представить невозможно. Нашёлся-таки мой невысказанный вопрос, который томил меня и таился со вчерашнего дня, как только стеклянная дверь провернулась.
Откуда женщина в чёрном могла знать, что её мужа убил Борис Маслов? С заковыкой вопросец. Недаром он так долго таился. Откуда же? Ведь когда схлёстываются в бою, визитной карточки не спрашивают. Или — когда приходят в дом предателя, чтобы привести в исполнение приговор, — тут тоже не до светского ритуала. Даже Луи рассказывал, что они всегда надевали маски, а «кабаны» — тем более. Да и не видела она, чёрная женщина, не видела она отца. Не станет же отец убивать мужа на глазах у жены, пусть тот десять раз предатель. Ей потом сказали, кто привёл в исполнение приговор и убил её мужа. А сказать мог лишь человек, обладающий двойной связью — и с «кабанами», и с женщиной в чёрном. Вот как.
И сразу встаёт новая цепочка вопросов. Кто этот человек? В отряде или вне отряда? Каждый раз повторяется этот вопрос: состоял ли предатель в отряде или предал со стороны. И каким был мотив предательства? Вот она, искомая закономерность в цепи вопросов, без этих двух ответов мне не выйти на след. Ломчатые камни на дне родника распались на осколки, но что-то начинает складываться из них. Чутьё меня никогда не обманывало: наводящий вопрос ухвачен крепко, а ведь ещё не вечер, до вечера многое прояснится.
Я припустился к дому, чтобы не опоздать к ответу. Иван уже посиживал у огонька.
— Салют юному эксплуатированному деду. Как поживает наш инфант? — С Иваном у меня ничего не получалось: едва завидев его, я тут же впадал в иронию.
— Я нынче ругался с Терезой, — поведал Иван. — Она взяла самую дорогую больницу, мне уже написали счёт на пять тысяч франков, и они говорят, что Мари должна там быть ещё три дня.
— А как малыш? Сколько тянет?
— Он тянет три с половиной килограмма, — расцвёл Иван.
Сюзанна со смехом поставила передо мной глазунью.
— Она говорит, — продолжал цвести Иван, — что ты должен получить в её бельгийском доме свой русский завтрак.
— Неужто вы утром, кроме кофе и бутербродов, ничего не потребляете? — беспечно удивлялся я, уплетая глазунью и стараясь всем своим видом показать Сюзанне, какая это замечательная глазунья и как прекрасно уплетать её именно утром, после хорошей пробежки, когда на свежую голову являются хорошие вопросы. — Когда Антуан уехал? Я даже не слышал.
— Он встал в четыре часа, чтобы раньше сделать работу, — отвечал Иван, справившись у Сюзанны. — Она думает, что он вернётся к часу, и вы поедете с ним до Альфреда Меланже, а я — в больницу.
Сюзанна хлопотала у плиты. Голубой нейлоновый передник, белая наколка на волосах, быстрые руки — прекрасная хранительница домашнего очага. И очаг её не менее прекрасен. Он обладал лаконичными формами, питался керосином и горел день и ночь. Антуан его заправлял из канистры. Он щедр, он добр и пылок, этот очаг. Синие языки пламени, как вечный огонь на могиле, мерцают, качаются, вздрагивают за круглым стеклом. Он трудится бесшумно, плита всегда раскалена и готова к действию, он будто всегда горел, с той самой минуты, как зажёгся древний огонь в сырой и тёмной пещере. Он вечен, как пещерный огонь, и модернов, как реактивный лайнер. До чего хорошо сидеть у такого очага, потягивать кофеёк и смотреть, как женщина священнодействует у мирного огня! Но мне не дано сидеть, я должен мчаться, искать, не до шуточек мне теперь. Не видать мне покоя, пока не найду.
Сюзанна принесла поджаристые тосты, произведённые очагом, присела визави. Вид у неё был задумчивый.
— Она спрашивает у тебя, откуда ты знаешь про ихнего Клааса, про которого ты вчера в Ромушане говорил? Кто такой этот Клаас, так она его называет, я его тоже не знаю, — равнодушно полюбопытствовал Иван, прикуривая от газовой зажигалки. — Я тут всеми эксплуатированный и книг ихних не читаю. Она говорит, что ты сказал очень симпатически, они были тронуты.
Что было, то было. Сказал я им про Клааса. И даже попросил, чтобы Татьяна Ивановна переводила. Мы приехали в Ромушан уже в седьмом часу. Народу было меньше, чем на главной церемонии, но все, кого я хотел бы видеть, были там.
Мадам Констант тоже подоспела к тому времени, мы ввели её в курс и занялись делом. Вместе с Луи поднесли венок к могиле. Пела труба, и знаменосцы стояли. Я расправил на венке ленты, которые дала мать, и мне захотелось сказать о том, что я испытывал в эту минуту, и так сказать, чтобы они поняли, что я испытываю. Тогда я вспомнил Клааса, которого они не могли не знать, и кончил свою небольшую речь бессмертными словами Тиля: «Пепел Клааса стучит в моё сердце».
И они поняли. Лица их стали печальны и строги, а женщины взялись за платки. Вот и в душу Сюзанны запали мои слова, коль она задалась таким вопросом.
Я похлопал Шульгу по спине:
— Минуту, Иван, не раздваивайся. Сначала Сюзанне отвечу, а потом и тебе. У нас в Советском Союзе Тиля Уленшпигеля знает стар и млад. Книга о нём десятки раз выходила огромными тиражами. И кинофильм у нас шёл, сам Жерар Филипп в нём играл, она, верно, видела, спроси у неё. Но фильм, по-моему, так себе, приключениями они чересчур увлеклись.
— Такой фильм и я видел по телевизору, — обрадовался Иван. — Значит, это по книге сделано? А Клаас, выходит, отец ихнего Тиля, да?
— О чём же я тебе толкую?
Сюзанна принесла из спальни толстую книгу, парижское издание Тиля с иллюстрациями Мазереля. Мы увлечённо принялись рассматривать картинки, радостно узнавая героев и наперебой называя их.
— Значит, свой же человек предал Клааса? — продолжал допытываться Иван. — И что же с предателем стало?
— От него все люди отвернулись, а Тиль в конце концов нашёл его, схватил в охапку и бросил в канал.
— Тиль — наш герой! — сказала Сюзанна. — Он расправился с предателем в городе Брюгге, там сейчас есть музей…
— Может, и нам придётся в Брюгге побывать, — предположил я. — Тогда посмотрим на тот канал, куда предателя бросили…
— Я тебе сейчас расскажу свою тайну, — объяснил тут Иван. — Почему я начал спорить тогда с этой Любкой, как ты думаешь?
— Ага, — засмеялся я, — сам решил признаться, пока я до тебя не добрался. Открой свою чёрную тайну, Иван Шульга.
— Любка сказала, что их предал русский. — Иван виновато смотрел на меня.
— Извини-подвинься, Ванечка, опять ты мои карты путаешь. Не понимаю только, какая разница, кто их предал?
— Мне было обидно за своего человека, — пояснил Иван, глядя на меня преданными глазами. — Я не хотел, чтобы русские были тут предателями. Ведь мы в маленькой стране живём. А наши Арденны совсем маленькие. Люди делали слухи после войны, что «кабанов» предал русский человек. Я даже у президента
