кустами Машу. Она быстро сорвала с плеч ружье.
— Что тебе надо, девка? — бешено крикнул Лохвицкий, делая шаг навстречу Маше.
— Не шевелитесь, стрелять буду!
— Рехнулась ты! Я не грабитель, я чиновник при губернаторе. Видишь, капитан из пистолета себя застрелил.
— А письмо зачем вынимали?
— Какое письмо?
— А то, что в руке! Бросьте его на землю!
— Опомнись, глупая девка!
— Буду стрелять, попаду в глаз без промаха! Кладите письмо!
— Ну, постой, я на тебя управу найду… — пятясь, забормотал Лохвицкий.
В этот момент раздался слабый стон Максутова.
— Вы живы, сударь? — Маша бросилась к Максутову, наклонилась над ним.
Этим воспользовался Лохвицкий. Он ринулся в овраг и скрылся в густом кустарнике. Маша бросилась было за ним, но ее остановил голос Максутова, к которому вернулось сознание:
— Люди! Кто здесь?
— Это я, сударь, Маша!
— Где Лохвицкий?
— Убежал.
— Помоги мне… Жжет… тяжко… — Максутов попытался расстегнуть мундир, но снова впал в беспамятство.
— Что с вами, сударь? Очнитесь! — с испугом закричала Маша.
Но Максутов лежал без движения.
Тогда девушка расстегнула ему мундир, увидела кровоточащую рану и кинулась в избушку. Она вынесла чистый рушник, туго перевязала Максутову грудь, потом осторожно приподняла раненого и понесла в избушку.
Часть третья
ЖАРКИЕ ДНИ
Глава 1
Плавание «Авроры» к родным берегам оказалось чрезвычайно тяжелым. Штормы и бури почти непрерывно сопровождали фрегат на всем его пути, ломая снасти, изматывая и обессиливая матросов.
Опасаясь быть настигнутым англо-французской эскадрой, которая, вероятно, двигалась по пятам фрегата, капитан Изыльметьев не остановился у Гавайских островов с их удобнейшим портом Гонолулу, где всегда так радушно принимали русские корабли. Кто знает, какие неожиданности могли там встретить «Аврору», когда Англия и Франция объявили России войну!
Фрегат держал курс только на Камчатку.
Начались трудности с питьевой водой, запасы пищи подходили к концу.
От недоедания матросы теряли силы, многие стали болеть цынгой. Часть экипажа уже не могла нести вахту. Матросы тихо лежали в темных углах кубрика, стараясь ничем не выдавать своего присутствия: ни жалобами, ни стонами, ни просьбами о пище. Только иногда кто-нибудь просил извиняющимся тоном:
— Попить бы водички, братцы!
Приносили воду, и матрос успокаивался.
Похудевший, с воспаленными от бессонницы, глазами, но всегда внешне подтянутый и спокойный, капитан Изыльметьев часто обходил больных матросов, шутил с ними, подбадривал, говорил, что скоро фрегат прибудет в Петропавловск и всем будет оказана помощь.
А чуть только на море усиливалось волнение, Изыльметьев поднимался на капитанский мостик и охрипшим, но сильным и властным голосом отдавал команды. Ни по виду, ни по голосу никто бы не смог догадаться, что творится у него на душе, какие мысли и чувства волнуют этого замкнутого и внешне холодного человека. Больше всех остальных членов экипажа он знал, сколь опасно и трудно их положение: продовольствие подходило к концу, многие матросы выбыли из строя, да и сам фрегат имел большие повреждения. А до Камчатки было еще далеко.
«Может быть, изменить маршрут и пристать к какому-нибудь населенному острову? — возникала иногда мысль. — Починим фрегат, пополним запасы пищи, воды, дадим людям отдых…» Но Изыльметьев тотчас же гнал от себя эту мысль, как постыдную и недостойную; остановиться на полпути к дому — означало пропустить время. Ведь англо-французская эскадра могла притти в Петропавловский порт раньше «Авроры», и тогда все усилия и жертвы матросов были бы напрасны. Нет, пока есть силы хоть в одном человеке, фрегат обязан плыть на запад, к родным берегам.
На сороковой день плавания капитан вызвал к себе офицера Лекарева:
— На сколько дней еще у нас хватит продовольствия?
— На пятнадцать дней, — доложил Лекарев, который уже много раз спускался в трюм и проверял ящики и бочки с продуктами. — Да вот еще дельфина острогой убили… хорошее подспорье.
— Уменьшить нормы выдачи на одну треть, — распорядился Изыльметьев. — Порции воды не уменьшать только больным.
Лекарев заметно вздрогнул.
— Понимаю… Рацион жесткий, матросам будет очень трудно, — хмуря брови, сказал капитан. — Но до Камчатки еще не менее двадцати суток плавания. Это при благоприятной погоде, а в противном случае и больше… И мы должны быть готовы ко всяким неожиданностям.
Кидаемый из стороны в сторону, как щепка, фрегат упрямо шел на запад. Матросы нетерпеливо вглядывались в даль: кругом не было ни земли, ни кораблей, а только черные, низко стелющиеся тучи да белые барашки на гребнях волн.
Однажды с фрегата увидели чаек. Они кружились вокруг фрегата, садились на реи. Ловкому Чайкину даже удалось поймать одну из птиц.
— Ишь ты, сердечная, куда забралась! — ласково сказал он, осторожно держа в ладонях чайку. — Не иначе как камчатская, землячка моя!
— Нет, не наша, — убежденно заметил матрос Травников. — У наших пух серебристей.
— Что зря гадать! Накормить ее надо — поди, голодная…
Чайкин вынул из кармана кусок хлеба и, накрошив на ладони, поднес к клюву птицы, испуганно озиравшейся во все стороны. Но птица крошки есть не стала.
— Ишь ты, гордая какая! — не то с восхищением, не то с укоризной проговорил Чайкин. — Ей бы рыбки дать…
Матросы принесли несколько мелких рыбок и накормили птицу, поощряя ее ласково-грубоватыми шутками. Когда чайка насытилась, кто-то предложил:
— А теперь отпусти-ка ее, братец, на волю. В гостях хорошо, а дома лучше…
Чайкин разжал ладони, и птица, не веря еще в свое освобождение, некоторое время сидела неподвижно, потом взмахнула крыльями, взвилась вверх и, сделав полукруг над парусами, полетела на запад.
Матросы долго провожали ее глазами, не говоря ни слова. Но по их суровым, изможденным лицам
