— Кто там?
Белый халат.
Я встал; движения мои были неторопливы, но рукой я надежно оперся о железную спинку стула, которая дала мне точку опоры, и теперь меня не так легко было бы сбить с ног.
— Джордан.
Он подошел поближе. Стетоскоп, планшет с записями, — один из врачей из отделения клинической патологии.
— О, добрый вечер. Дышите воздухом?
— Совершенно верно. — Он знал, что я имею право не находиться в своей палате и после отбоя.
— Прекрасные ароматы, не так ли? — Он поднял взгляд на цветущее дерево; его силуэт наполовину вырисовывался на фоне освещенного окна за спиной, и на него падали отсветы лампы неподалеку. Вполне нормальный человек по фамилии Хавкин. Мне представилась хорошая возможность воспринять его в роли возможного противника. — В этой время многие страдают от цветочной лихорадки. Дайте знать, если вдруг она будет вас беспокоить — у нас хватает антигистаминов.
Он отошел от меня, и я обратил внимание, что звук его шагов по траве почти не слышен.
На вечерней смене на вахте была Пегги, Пегги Митчел из приемного покоя; я видел ее через окно западного крыла здания, как и почти неразличимую фигуру стражника у ворот. По сути, охрана была далеко не самой строгой; пару раз мне довелось побывать в центральном холле, когда за конторкой никого не было, а двери были распахнуты в течение дня. И любой может воспользоваться входом рядом с кухней, как я и сам сделал. Наверно, всем это было известно — подавляющее большинство пациентов сами обратились в клинику.
Сириус уже висел над крышей психиатрического отделения в восточном крыле, меняя свой цвет с синевато-зеленого до рубинового; наблюдая за ним, я прислушивался к окружающим звукам, повернувшись правым ухом к веранде, чтобы сразу уловить любой звук с той стороны и сразу же проанализировать его левым полушарием; до меня доносились лишь приглушенные стенами отдаленные голоса. Двери на этой стороне закрыли несколько минут назад, и на веранде никого не было.
Я затаил дыхание, прислушиваясь.
Откуда-то сзади, за мной, раздался какой-то звук; он шел со стороны веранды, откуда-то издалека; это нога, подумал я, обо что-то споткнулась, но мне этого хватило, и я, отведя взгляд от Сириуса, начал прохаживаться, разминая мышцы. Я вышел к центру газона, и моя тень от лампы, светившей мне в спину, исчезла, слившись с окружающей темнотой. Я было решил…
Анализируй! И быстро — кто-то приближается, все ближе; это ноги — босые ноги?
Они приближались, шаг за шагом, тьма сгустилась, неторопливое движение.
Хлопнула дверь, ошибиться тут невозможно. Господи, Иисусе, ты что, не можешь расслабиться, теперь ты знаешь, кто там такой, так что иди себе, поднимая ноги повыше, чтобы можно было услышать и другие звуки.
— Каролина? Это ты?
Снова хлопнула дверь. Сопоставляя все воедино, я сообразил, что она открыла потихоньку дверь не в силу каких-то особых причин, и, пока дверь оставалась открытой, до меня доносились звуки из коридора. И потом она снова ушла — не в этом ли все дело?
Господи, ну до чего темно тут, темнота прямо обволакивает, как саваном, когда я иду…
Внимание!
Я думал, что бассейн для птиц левее, и наткнулся на него. Я продолжал идти, ибо я мог ошибиться, и, если кто-то у меня за спиной, мой силуэт четко виден ему на фоне лампы, вокруг которой вьется мошкара.
Добравшись до железной скамейки, я оглянулся, но между редкими фонарными столбами ничего не увидел, кроме кромешной тьмы. Господи, ну до чего мощно выплескивается в кровь адреналин — сейчас я, кажется, мог бы перепрыгнуть через крышу, одолеть десять человек и так далее, но мне это только кажется, вот в чем дело.
Сядь, успокойся, а то ты, как шутиха, готов взорваться, то есть, мое тело, хочу я сказать, нервы напряжены, в крови огонь, ладно, пока ничего страшного не происходит, так что остается только запастись терпением.
Потому что ничего другого не остается. Единственный способ существования.
Единственный в силу нескольких весомых причин, напряженно размышляя над которыми я понимал, что прав. Ты не имеешь права приступать к решительным действиям, не переговорив с тем, кто ведет тебя в поле, расконспирировать убежище, подвергнуть все задание смертельной опасности до тех пор, пока не найдешь оправдания своим действиям, исходя из предположения, что останешься в живых.
Тут был, конечно, и дополнительный фактор, не причина, а, скорее, стимул к действию: эта сука просто перла на рожон, она прибыла сюда за моей головой.
Так что, понимаете, тут была и личная заинтересованность.
Ну, сволочь!
Спокойнее, парень, не зацикливайся на этом, у тебя есть дела, которые стоит обдумать.
Конечно, он может и не сработать, мой маленький, тщательно продуманный план, и я буду напоминать выжатый лимон, особенно, когда предстану перед старым бедным Пеппериджем — ты понимаешь, что в сипу твоих непродуманных действий убежище больше не существует? — и так далее, и у каждого будет право поливать меня, но, может быть, до этого еще и не дойдет, так что давай-ка еще раз прикинем порядок действий, тем более, что стоит такая прекрасная ночь.
В течение нескольких последующих часов я продумал все вдоль и поперек; вволю поболтал с Пегги Митчел из приемного отделения, примостившись рядом с ней под настольной лампой: кто поступил еще сегодня вечером, есть ли интересные случаи; мы никогда не говорим о пациентах, сказала она, но голос у нее звучал довольно дружелюбно.
Я не мог поболтать с Дэйвом или Тельмой, потому что они уже уединились в своих палатах, но время от времени пробегали дежурные медсестрички перехватить чашку кофе в кафе, показывались санитары, крепкие ребята, мускулы которых вырисовывались под тонкой тканью халатов — порой случалось, кто-то из пациентов впадал в буйство и, чтобы его успокоить, требовалась мужская сила.
Я неторопливо прогуливался себе, шагая от одного источника света у веранды к другому, и два-три раза демонстративно поглядывал на часы, ибо вы не можете тут позволить себе двухчасовую прогулку только ради удовольствия подышать свежим воздухом; должно быть, вы кого-то ждете, может быть, поступления какого-то пациента.
Во мне все прямо-таки бурлило, должно быть, из-за избытка адреналина в крови: я был готов прыгать с шестом или с поезда, во рту стоял знакомый привкус железа, железы внутренней секреции непрестанно работали, подхлестываемые ощущением тревоги, которое подчинило себе весь организм. Да успокойся же, у тебя еще есть шансы, ведь ночь только начинается.
— Джордж?
— Нет. — И он уставился на меня в полумраке, в который была погружена часть газона у веранды, опии из врачей, и почему-то был в каком-то паническом состоянии — выскочил из психиатрического отделения, роясь в карманах халата, скорее всего в поисках шприца — жуткая жизнь, если подумать. Проскочив вдоль веранды, он что-то сказал человеку, показавшемуся с другого конца, тоже в белом халате, подчеркивавшем темноту его кожи. — Так что ему сказал этот первый?
— Повернувшись спиной к ним, я снова двинулся в темноту, держа путь к центру газона; я слышал их шаги на веранде, затем они стихли.
Нет, не совсем так: он не остановился. Теперь он шел по траве, и, чуть повернув голову направо, я затаил дыхание при очередном шаге; тишина, полная тишина в этом замкнутом четырьмя стенами пространстве отделяла нас от всего города; нас окружало море покоя, столь холодного, что леденели нервы, и столь глубокого, что в нем можно было утонуть без следа.
Мне показалось, что я уловил движение какой-то тени, что отбрасывал один из фонарей, несколько слева от меня, где рядом с верандой было освещенное пространство; но я не был в этом уверен и поэтому продолжал неторопливо идти; я словно плыл в этом море тишины, держа ушки на макушке, на спине у меня встопорщились волоски, организм остро ощущал присутствие той незримой грани, которая отделяет жизнь
