Был среди моих знакомых один мерзкий тип... Впрочем, о нем позже. В общем, после того, как я выяснил, что ни родственники, ни соседи Кристины к ее смерти отношения не имеют, я задумался о тех людях, с которыми она общалась, выполняя заказы по оформлению ресторанов, кабачков и прочих мест общественного питания и приятного времяпрепровождения. Как я тебе уже говорил, – Марья Ивановна доброжелательно улыбнулась, дав добро обращению на 'ты' – Кристина работала в основном с моими друзьями. А им я верю, как себе и даже больше. Так что проверить мне надо было двоих-троих человек, которых я плохо знал. И я пошел в их заведения. И в первом же из них понял, что именно его владелец убил Кристину...
– Так сразу и понял? – Марья Ивановна задала вопрос лишь только затем, чтобы согреть сердце собеседника своим мелодичным голосом. Коньяк вовсю резвился в ее непривычном к алкоголю теле.
– Да сразу. Я увидел его и увидел ее, увидел по интерьеру, созданному ею. Они – хозяин и дух Кристины – были как... как топор и сад. Да, как топор, затупившийся от беспрестанного убиения, и неувядаемо цветущий сад. Увидев его, человека низменного, не знающего, что такое любовь, что такое красота, что такое ожидание чуда, что такое высокое вожделение, я понял – они столкнулись. Кристина и он... И первой пошла на столкновение она. Она создала ему антипода. Она превратила его логово, в котором царствовали похоть, обжорство, тупость и жестокость, в нечто удивительное, – Эгисиани, укрощая чувства, замолчал на несколько секунду. Взяв себя в руки, кротко улыбнулся и продолжил:
...Мы сходим, когда-нибудь туда. Представляешь, там, как и везде в ресторанах, висят картины, растут растения, там обычная драпировка, все на первый взгляд обычное. Но все это так гармонично подобрано, что врывается в тебя нетленным духом и делает совсем другим... Я спрашивал, как ей удалось достичь этого. Кристина ответила: 'Это мой маленький профессиональный секрет'... Но я был настойчив, и она кое- что показала... Я увидел это через лупу, которую она, видимо, намеренно взяла с собой...
– Через лупу? – поинтересовалась Марья Ивановна только лишь для того, чтобы Эгисиани вспомнил о ее существовании.
– Да, через лупу. Она подвела меня к стене, вручила лупу и попросила посмотреть на обои. Я посмотрел. Представляешь, сверху донизу они были покрыты стихами. Я запомнил один из них:
– Это Абеляр, – сказала Марья Ивановна. – Его кастрировали, и после этого он всю жизнь мучил жену ревностью. Даже пояс верности заставлял носить. Мне Смирнов рассказывал, он любит этого поэта.
– Да, я знаю, Кристина рассказывала, – усмехнулся Эгисиани и продолжил:
– В общем, все обои, меню, панели, даже кафельная плитка на кухне и туалетах, – все было покрыто невидимыми невооруженному глазу стихами о любви. Когда я с сарказмом сказал, что, вряд ли до человеческого сознания может дойти то, чего не видно, она улыбнулась и попросила меня на секунду прижаться ухом к столу. И что ты думаешь? Я услышал едва различимую музыку! Да, она была едва различимой, но тем менее было ясно, что это прекрасная музыка, музыка, доходящая до души и заставляющая ее колебаться в унисон себе... Потом, когда мы ушли, она сказала, что там еще много всяких таких штучек. Особой частоты освещение, особые половые покрытия, особые кондиционеры и тому подобное.
– Двадцать пятый кадр во всем. В стенах, воздухе, котлетах...
– Да, ты совершенно права. Там во всем был своего рода двадцать пятый кадр-призыв кадр с единственной мыслью: Любите! Любите! Любите, если не хотите умереть!
Марья Ивановна впустила в себя призыв и посмотрела на возможный объект бархатными глазами.
– Если все это так на самом деле, то почему хозяин в нее не влюбился? – проговорила она бархатным голосом.
– Понимаешь, не все люди могут влюбляться, так же, как не все цветы могут цвести на всех почвах. Если в детстве тебе не указывали на вечернее небо и не говорили: 'смотри, как красиво!', то ты никогда и нигде не увидишь красоты. Точно так же ты не никогда полюбишь, если твои родители не признавались друг другу в любви и не говорили тебе 'как я люблю тебя, доченька!'. И этот человек не мог полюбить. Он понимал, что есть что-то такое, что никогда не войдет в него живительным чувством. Он был животное, и потому все эти невидимые стихи, неслышимая музыка вылезали из него животным образом.
– Он изнасиловал ее?
– Да, – нахмурился Эгисиани. – И пригрозил, что убьет ее дочь, если она пойдет в милицию или скажет мне. И Кристина отравилась.
– А ты откуда обо всем этом знаешь?
– Он сам рассказал мне.
– Ты убил его?
– Нет. Мне не надо убивать. На это у меня есть люди. Я только попросил прикончить его в живописной местности на вечерней заре. Попросил поставить на колени, перерезать горло и держать за волосы, чтобы, умирая, он мог видеть, как прекрасен закат.
''Сэмэн, ты посмотри на это небо', – вспомнила Марья Ивановна Розенбаума. – Не по этой ли песне сочинялся сценарий?'
Некоторое время Эгисиани темно молчал, рассматривая охотничьи ножи, висевшие на противоположной стене, затем грустно улыбнулся и сказал:
– После ее смерти и смерти этого человека, я почувствовал, что возвращаюсь. Возвращаюсь в ту среду, где даже прекрасное служит животным чувствам. Мне стало нехорошо на душе, я понял, что не смогу более жить так, как жил. И я решил умереть. Решил и неожиданно ясно понял, как это просто и логично. Умереть. Ведь у меня никого нет на этом свете. Мама с отцом давно умерли, брат и сестра убиты. И Кристина тоже
