– Вы не подумайте чего. В этом вагоне спартаковские болельщики ехали, вот все люди и сбежали...
И вышел. Дверь закрылась. Марья Ивановна осталась одна.
'Уйдет Смирнов – явиться Паша'.
13. Вова прокололся
Домой она пришла в половине двенадцатого. Сама открыла дверь, подошла к двери гостиной, глянула искоса – Смирнов курил, лежа на диване. Переоделась, умылась, намазалась ночным кремом, села рядом в кресло.
Он не посмотрел.
– Ты уже лежишь на спине?
Смирнов не ответил.
– Ты зря так, – сказала Марья Ивановна, положив ему руку на колено. – Ничего не было. Почти ничего.
– Одни фантазии? – не удержался Смирнов. Ему нравилась не накрашенная Маша. Такая домашняя.
– Да. Он вставил громадный бриллиант в заколку, и я раскисла.
О бриллианте Марья Ивановна сказала намеренно. Смирнов не мог дарить ей бриллиантов и, поэтому, без сомнения, переложит часть ее вины на свою чашечку весов.
– Показала бы, что ли? – приподнялся он. Приподнялся и скривился от боли.
– Я ее выбросила.
– Выбросила заколку с бриллиантом!?
– Да.
– Ну и зря. Память была бы.
– Не нужна мне такая память...
– Такая память... – усмехнулся Смирнов. – Ты мне сейчас все по порядку расскажешь, потом мы сделаем выводы, после которых, я надеюсь, тебе станет ясно, что за память была бы эта заколка с бриллиантом за тысячу баксов...
– За пять тысяч.
– Ты стоишь пять тысяч долларов!? – округлил глаза Евгений Александрович.
– Я стою столько, сколько дашь ты...
– Ладно, хватит лирики, хотя приятно. Рассказывай, давай.
Марья Ивановна рассказала все без утайки. Смирнов задумался.
Был уже час ночи.
В пять минут второго он сказал:
– Сдается мне, что он тебе сказки рассказывал. Понравилась ты ему, вот он и поспорил, что в два дня тебя на лопатки уложит. Он и на Кристину спорил, не сомневаюсь...
– Почему ты так думаешь? – Марье Ивановн не хотелось верить.
– Вчера, вернее, позавчера он тебе рассказывал об одной Кристине – безвольной, чуть ли не алкоголичке, плохой матери и тому подобное, а сегодня, то есть вчера – совсем о другой. Одухотворенной, знающей, что такое любовь и красота. Налицо явная подтасовка. И эта записка. Черт те что. Я на нее сегодня весь день смотрел. 'Вовчик знает об убийстве Крысы все'. Кто мог подбросить такую записку? Враг Эгисиани? Тогда бы он написал: 'Вовчик убил Крысу'. Еще одна случайная жертва твоей красоты? Она бы написала, что 'Вовчик' неизлечимый нимфоман и потомственный сифилитик. Вот и получается, что он тебе лапши навешал, чтобы ты к нему в постельку готовенькой упала. Кому, кому, а мне, старому хрену, эти штучки с шестого класса хорошо известны.
Марья Ивановна насупилась.
– А что ты так расстраиваешься? – продолжал Евгений Александрович бухтеть. – Он же любя тебя обманывал? Пылая искренней страстью и искренне вожделея твоих прелестей?
Смирнов всю жизнь вытравлял из себя доставшуюся ему от кочевых предков привычку добивать жертву размеренными ударами, но не преуспел в этом, как ни старался.
– Если он обманывал меня, – не желала женщина расставаться с покорившим ее романтичным образом Эгисиани, – то почему этот верзила сказал мне, чтобы я не лезла не в свои дела? Он и люди с ним ведь приходили не для того, чтобы ткнуть Эгисиани лицом в блюдо с салатом. Они приходили, чтобы устрашить меня, чтобы заставить нас с тобой отказаться от расследования. И еще мне кажется, что эти люди знают о моем знакомстве с Пашей. И только потому не убили.
– Ты просто пытаешься сохранить ниточку, связывающую тебя с этим ублюдком.
– Перестань. Ну, поиграла баба с красавцем, ну, побывала пару раз в новой обстановке! Что с того? Да тебе только лучше будет!
– Да я все понимаю, не молодожен, хотя и провинциал по рождению и воспитанию. Но я просто не знаю, сколь далеко можно идти по этой приятной тропинке. Сначала ля-ля-тополя, потом один единственный раз на беломедвежьей шкуре между цветочными корзинами, потом пылкий розовощекий юноша в телефонной будке, потом негра в перьях ночевать приведешь... Скажешь еще: 'Ну что бы дуешься, кровать ведь широкая!' А я так не могу. Мне никто кроме тебя не нужен.
