Жди, за тобой придут

— Покорнейше и много вас благодарю, сударь, — ответил англичанин, принимая из его рук узкий цилиндрический стакан. — Ну, что же, мне от вас теперь так легко не отделаться, верно? Знаю, знаю, и кривляться в ехидном образе перед вами сейчас уже не дерзну. Потому что имеете вы самую, какую ни есть, прямую и полную необходимость кое-что от меня сегодня услышать. И не только вам она необходимостью причитается — к таким вещам обоюдным вы уж теперь привычку запомните, Костя. Ибо во всяком деле, по трезвому осмыслению меж двух людей свершаемом, и тот и другой в свой час его (дела) крайнюю надобность почувствует, хотя бы и задним числом, а с нею и неизбежность. Это потому, мой друг, что не люди на земле делами правят, хотя через людей только они и воплощаются.

— Понимаю вас, Джон, очень хорошо вас понимаю!

— А мне ведь в том ни капли и сомнений даже не было, угадал я вас и ни чуть теперь душою не раскаиваюсь. Итак вы здесь, в подчёркнутое время, и вы тот самый человек…

От этих слов у Кости вдруг неожиданно стало что-то проясняться в мозгу.

— Простите, Джон, если я сейчас перебью вас, но мне очень бы хотелось задать вам один вопрос. Не то чтобы это было слишком важно для нашей дальнейшей беседы, но просто из чистого любопытства…

— Извольте, сударь, я весь к вашим услугам, — торжественно ответил англичанин.

— Вы не знакомы случайно с Верой Алексеевной?

На лице Джона Саймоновича впервые появилось выражение некой растерянности. Было видно, как он лихорадочно пытается нащупать что-то в своём сознании, однако вряд ли это что-то являлось ответом на Костин вопрос, ибо здесь существовало только две альтернативы: «да» или «нет», и обе они, как легко понять, вовсе не требовали столь долгих размышлений.

— Глубоко жаль мне… однако не имею чести. Я, знаете ли, во второй раз только в России. В девяностом году однажды бывал, с путёвкой, но очень скоро тогда вышло — пять дней Москва и пять дней Петербург; и вот сейчас доехал. Утречком этим я из Бомбея сюда прилетел, в одном магазине центральном пальто прикупил, чтобы погоде здешней соответствовать, а вот переодеться с дороги пока не успел. Однако теперь уж, надо вам сказать, на добрый месячишко рассчитываю, а почему бы и нет? Хотя месячишко — это, конечно, всяко, до неотложности первой, какая в дела мои может вклиниться. Но из любого положения безмерно счастлив буду и с Верой Алексеевной знакомство принять — она, как мне кажется, у вас в большом почёте и даже влияние многое проделала на вашу жизнь?

— Так-то оно так, Джон, — с глубоким вздохом подтвердил Костя, — «рыболов» вы, надо полагать, действительно отменный и со стажем… да вот только знакомства с этой дамой у нас теперь никак получится. Видел я её давно и всего только два раза, четыре года тому назад, и, к сожалению, не был тогда в духе о многом расспрашивать. Она исчезла, как фея из сказки, не оставив координат, а я по её совету отправился «мир исследовать» — это уже после всего, что в те дни пережил…

— Не кручиньтесь, мой друг! — ободрительно вставил англичанин. — Первейшая важность — в том, что всё-таки пережили и сделались, как есть сейчас. А уж людские существа нам смысл и импульсы фертильные подносят в урочном месте лишь и в столь урочное же время. Не обессудьте, Бога ради, за поэтический курсив, любезный сударь, но как раз об этом, в главной степени, и моя вам теперь будет повесть. Люди в жизни по большинству подавляющему — что кроты слепые или рыбы бессловесные, вроде бок о бок да гуртом, да семьями обосновываются, потом ещё за каждой милой встречей душонку свою отлучённую радуют и телом балагурят, но всё одно ни друг дружку, ни паче самих себя уразуметь не могут. И как бы жить здесь нам, когда всё так наперекор и невпопад случилось по многим расам и коленам человеческим?

— Мне думается, — начал Костя с глубокомысленным видом, — что из нарисованного вами грустного правила должны быть исключения…

— Браво, мой друг! Вива Фелицитас! В самое серединное яблочко и даже не пометившись!.. Однако что нам в этом «прикупе» сегодня отсчитается? — вот ведь где строгая тайна, вот где железный вопрос и целая фата-моргана! Но, будьте уведомлены и накрепко заверены: как раз сюда мне и желалось вас доставить, любезное вы моё исключение. Ещё, однако, крошечный вопросик, коли теперь уж не побрезгуете?

— Конечно, Джон, отвечу, как смогу.

— Да уж вам и не в труды совсем, я знаю, но есть тут одна нерешённость досадная, которая дело моё к вам как раз таки предваряет, она, сиречь, и не помеха вовсе, а больше подсказка для вас. Интерес мой, Костя, о тех годах четырёх, кои ныне почти уж закончились, а именно: как вы в них себя наблюдали изо дня в день, и пристало ли вам иногда о себе как о чём-то твёрдом и неизменном во длине всей жизни задумываться — неизменным, к примеру, душой иль характером, а то, может быть, установлениями, взглядами, принципами?

— Эх, Джон, не только «во длине всей жизни», но и в течение одной коротенькой недели постоянства нет. Да что там недели! Каждое утро будто новой личностью просыпаюсь, на свои собственные заявления вполне короткой давности как на чужие смотрю. Этим и людей иногда шокирую.

— Чудно, Костя, чудно! Именно так всё и должно быть. Но вот касательно людей ещё немного допытаюсь, если позволите: неужто специфичность эдакая в лице и действиях ваших до такой крайности их будоражит?

— Не часто, но бывает. От этого, впрочем, заботы больше на мою голову валятся. Я ведь много уже думал на предмет лабильности своей, за некую эволюционную способность её даже принимал.

— Так и есть, дружище, так и есть! — восторженно подхватил иностранец. — Вы мне только вот ещё какую главу объясните: про личное ваше, сокровенное, то есть, мнение на столь редкую и выдающуюся чёрточку. Откуда она в вас, эта неразрывная и такая поспешная эволюция, когда другим чуть-чуть иль вовсе не дадено?

— Я могу лишь указать, когда она впервые появилась, Джон, точнее, когда я её в себе обнаружил.

— Ну, это-то как раз по мне яснее ясного — здесь уж, минхерц, и комментарии все втуне, и юмор глупый неуместен, — развеселился англичанин. — Однако эволюция, коль скоро мы её подняли, ровнёхонько ни шанса единого не имеет произойти сама же от себя — вы ведь начитаны! Ей цельная к тому аж совокупность факторов понадобиться, иначе вряд ли. Так некоторые гады морские, архидревние, от хищников и конкуренции заместо плавников конечности развили да на сушу, за бескрайним хлебом подвинулись, а вот динозавры, многим позже, зимовья лютого не простояли, как один все извыдохлись, дабы теплокровных, размером не великих да юрких, вперёд себя на землю пустить. И так на всякую «слепую» эволюцию за раз система подыщется, уж примите это к сведению и удостоверьтесь.

— Вы намекаете, Джон, что и моя «неустойчивость с вектором по линии прогресса» диктуется всеобщим «замерзанием» и личным аппетитом до «высшего хлеба»? — с неуверенностью в голосе, но всё же вполне иронично полюбопытствовал Костя.

— И этим тоже, конечно, но не в главной пропорции, — тут же ответил англичанин, и взгляд его сделался серьёзным. — Внимательно усвойте теперь, мой друг, что эволюция от homo sapiens до homo perfectum ведётся издревле, и по нынешний день протекает она весьма разумно, хотя и в сугубой тайности. Что здесь однако общего с животным кругом, так это некое лишь сходство в оформлении воздействия: у них оно приходится всегда на тело и на разный орган, у нас — конечно, более на ум, на сердце и на тончайшую основу человека. Вот вы примерно с кем-то в сообщение попали, вот тут событие, затем, когда один иль между дел окажетесь, — раздумье, а вот и чувства ваши натянулись, и мысли все бегом пошли, и мука иль восторг, и наконец открытие явилось. Без них-то ведь, без этих самых открытий разве кто продвинулся бы куда? Именно открытия, Костя, глубокие и каждодневные, плюс озарения спонтанные человека заживо другим и творят. Дело сие неприметно, как бы даже вскользь, вершится — помаленьку, капля за каплей…

— Но ведь так точно и у всех, — недоумевающе заметил Костя.

— Бог мой, да как же вы это?! Ну, разве способно оно у всех-то? Здесь ведь тонкость нужна и сердце, понимаете? И восприятия, совсем другие восприятия. Это импульсы, Костя, миллионы импульсов, как зубилом по камню, чтобы статую иль памятник оттуда извлечь. Это работа. А у всех — только лишь ветер и вода. Природа — долгий камнетёс, для природы целые эпохи надобны, и всё без плана к тому ж, без карты и расчёта.

— Не пойму, куда вы клоните, Джон.