гораздо крупнее. Размером с медведя. С саблезубого тигра. Эрнест ускорил ход, он практически летел, но удары мягких лап зверя об усыпанную иглами лесную почву раздавались все громче и ближе. Эрнест увидел озеро и помчался к нему. Кошки не любят воду, подумал он и зашел в озеро. Издалека, из центра озера, прикрытого туманом, донесся звук льющейся воды. Потом Эрнест увидел ее, Артемиду, неподвижно стоящую посреди озера. Одну руку она подняла над головой, как статуя Свободы, а другой поддерживала одну из огромных грудей. Артемида направила грудь на Эрнеста, и из нее забил могучий фонтан молока или воды. Нет — подойдя ближе, Эрнест увидел, что это было не молоко, а фосфоресцирующая зеленая жидкость. И фигура не была Артемидой: это был металлический робот. И в озере была не вода, а кислота — она уже начала разъедать ему ноги. Эрнест открыл рот и изо всех сил закричал: «Мама! Мама! Помоги!» Но не смог издать ни звука.
Эрнест пришел в себя в машине, полуодетый. Он изо всех сил давил на газ, уносясь по Марин-драйв подальше от шварцвальдского дома Артемиды. Он попытался сосредоточиться на происшедшем, но страх пересилил. Сколько раз Эрнест убеждал пациентов и студентов, что кризис — это не только опасность, но и возможность? Сколько раз говорил, что страх — это путь, ведущий к познанию себя и к мудрости? Что кошмар дает больше информации, чем любые другие сны? Но, доехав до своей квартиры на Русской Горке, Эрнест прямо от двери рванулся не в кабинет — записать свой сон — а к аптечке, где лежала небольшая, раздаваемая врачам как образец, упаковка ативана, сильнодействующего антипанического средства. Но в ту ночь лекарство не принесло Эрнесту ни успокоения, ни сна. Утром он отменил все встречи с пациентами, назначенные на тот день, и с трудом распихал наиболее неотложные сессии по окнам в расписании следующего вечера.
Раннее утро он провел на телефоне, проговаривая свои переживания близким друзьям, и примерно через сутки ужасный, давящий, беспокойный гнет в груди начал утихать. Помогал сам процесс разговора с друзьями, акт исповеди, хотя никто из друзей, кажется, не смог встать на его точку зрения. Даже Пол, самый близкий и старый друг, который был наперсником Эрнеста еще со времен ординатуры, не понял: он пытался убедить Эрнеста, что кошмар был благословением, предостегающим Эрнеста от нарушения профессиональных правил.
Эрнест активно защищался:
— Пол, ты забыл, Артемида не подружка моего пациента. И я не использовал своего пациента для того, чтобы он поставлял мне женщин. И у меня были только благородные намерения. Я искал Артемиду не затем, чтобы с ней переспать, а затем, чтобы исправить зло, нанесенное моим пациентом. Я не за сексом к ней пришел, просто так случилось, и уже ничего нельзя было остановить.
— Прокурор посмотрит на это по-другому, — мрачно сказал Пол. — Он из тебя котлету сделает.
Маршал, бывший наставник Эрнеста, произнес кусок из лекции, которую постоянно читал руководимому им отряду скаутов:
— Даже если ты не делаешь ничего плохого, избегай любой ситуации, где на фотографии, со стороны, может показаться, что ты делаешь что-то плохое.
Эрнест пожалел, что позвонил Маршалу. Речь про фотографию его не впечатлила; наоборот, Эрнест решил, что это отвратительно — советовать детям соблюдать осторожность только потому, что кто-то может извратить их поступки в печати.
В конце концов Эрнест игнорировал советы друзей. Они все были малодушны, думали только о том, как бы соблюсти внешние приличия и избежать судебного иска. В душе — а это единственное, что имеет значение — Эрнест был совершенно убежден, что поступил честно.
Придя в себя через двадцать четыре часа, Эрнест вернулся к работе и через четыре дня встретился с Хэлстоном, который объявил о своем решении все же прервать терапию. Эрнест знал, что подвел Хэлстона, который, конечно же, почувствовал, что Эрнест его не одобряет. Однако чувство вины из-за неудавшейся терапии недолго мучило Эрнеста. Вскоре после прощания с Хэлстоном его словно обухом по голове ударило: за прошедшие трое суток, со времени телефонных разговоров с Полом и Маршалом, он начисто забыл о существовании Артемиды! О завтраке с ней и обо всем, что было потом! Он ни разу о ней не вспомнил! Боже мой, подумал он, я вел себя так же отвратительно, как и Хэлстон, покинул ее без единого слова и даже не позвонил, не повидался с ней.
До конца дня и весь следующий день с Эрнестом творилось что-то очень странное: он снова и снова пытался думать об Артемиде, но не мог сосредоточиться. Через несколько секунд его мысли переходили на что-то совершенно другое. Поздно вечером второго дня он решил ей позвонить, и лишь с огромным трудом — Эрнесту казалось, что он выжимает восьмидесятифунтовую гирю — ему удалось набрать ее телефонный номер.
— Эрнест! Неужели это ты?
— Конечно, я. С опозданием на несколько дней. Но все-таки я.
Эрнест замолчал. Он ждал гнева, и любезность Артемиды сбила его с толку.
— Ты, кажется, удивилась, — добавил он.
— Очень удивилась. Я думала, что ты исчез навсегда.
— Мне нужно тебя увидеть. Мне все кругом кажется нереальным, но, услышав твой голос, я начал приходить в себя. У нас много дел: мне придется долго извиняться, а тебе — прощать.
— Конечно, мы увидимся. Но при одном условии. Никаких извинений и никаких прощений. Это лишнее.
— Поужинаем завтра? В восемь?
— Хорошо. Я готовлю.
— Нет. — Эрнест вспомнил о своих подозрениях насчет грибов. — Теперь моя очередь. Я беру ужин на себя.
Он явился к Артемиде, нагруженный едой из «Нанкина» — ресторанчика на улице Кирни, с худшим оформлением интерьера и лучшей китайской кухней в Сан-Франциско. Эрнест, который обожал кормить людей, с удовольствием разложил коробочки и пакеты на столе, по ходу дела называя Артемиде их содержимое. Он был страшно разочарован, когда она сказала ему, что она веганка, и ей придется отказаться от большинства блюд, в том числе замечательных рулетиков из курицы в листьях салата и говядины с пятью сортами грибов. Эрнест мысленно поблагодарил Бога, что взял рис, сваренные на пару ростки гороха и вегетарианские клецки.
— Я должен тебе кое-что рассказать, а я, как начну, уж не остановлюсь. Друзья говорят, что у меня словесное недержание, так что я тебя предупредил…
— Только не забудь мое условие. — Артемида положила руку на руку Эрнеста. — Никаких извинений и объяснений.
— Я не уверен, что смогу его выполнить. Как я уже говорил, я очень ответственно подхожу к своей работе целителя. Это я, это моя жизнь, и я не могу это включать и выключать по желанию. Поэтому я сгораю от стыда, что так ужасно обошелся с тобой. Я поступил жестоко. Мы занимались любовью — это было прекрасно, невероятно, я даже представить себе не мог такого — а потом я бросил тебя, не сказав ни слова. Мне нет оправдания. Я не могу сказать по-другому — я поступил жестоко. Наверно, тебя страшно ранила моя черствость. Ты, наверное, снова и снова пыталась понять, что я за человек и почему обошелся с тобой так ужасно.
— Я же сказала, меня такие вещи не трогают. Я, конечно, была разочарована, но я тебя прекрасно понимаю. Эрнест, — серьезно добавила она, — я знаю, почему ты сбежал той ночью.
— Да неужели? — игриво сказал Эрнест, очарованный ее наивностью. — Я думаю, ты не все знаешь, не знаешь всей правды о той ночи.
— Знаю, — настаивала она. — Я знаю гораздо больше, чем ты думаешь.
— Артемида, ты даже вообразить не можешь, что случилось со мной той ночью. Откуда тебе знать? Я ушел, потому что увидел сон — ужасный, очень личный кошмар. Как ты можешь об этом знать?
— Эрнест, я знаю этот сон. Знаю и про кота, и про ядовитое озеро, и про статую в середине.
— Артемида! У меня холодеет кровь! — воскликнул Эрнест. — Это был мой сон. Сны — это личное, это самое неприкосновенное убежище каждого человека. Откуда ты знаешь мой сон?
Артемида молчала, склонив голову.
— У меня есть и другие вопросы. Мои глубокие ощущения в тот вечер, волшебное тепло, непреодолимое желание. Я не хочу умалять твоего очарования, но но то желание было уж слишком
