сильным. Уж не искусственное ли оно? Может быть, грибы?
Артемида еще ниже склонила голову.
— А потом, уже в постели, я дотронулся до твоей щеки. Почему ты плакала? Мне было невероятно хорошо; я думал, что и тебе тоже. Почему ты плакала? Тебе было плохо?
— Эрнест, я не о себе плакала, а о тебе. И не из-за того, что произошло между нами — мне тоже было очень хорошо с тобой. Нет, я плакала из-за того, что должно было случиться с тобой.
— Должно было случиться? Я что, с ума схожу? Чем дальше, тем хуже. Артемида, скажи мне правду!
— Боюсь, что правда тебе не понравится.
— Доверься мне. Попробуй.
Артемида встала, ненадолго вышла и вернулась с пергаментным конвертом, из которого вытащила пожелтевший старый лист бумаги.
— Хочешь правды? Она здесь, — сказала Артемида, протягивая бумагу Эрнесту. — Это письмо написала моя бабушка моей матери Магде. Давным-давно. Письмо датировано тринадцатым июня 1931 года. Прочитать тебе?
Он кивнул. И при свете трех свечей, заливающем покинутую ресторанную еду в коробочках, Эрнест выслушал историю Артемидиной бабушки, стоящую за его кошмаром.
Магде, моей дорогой дочери, в ее семнадцатый день рождения, в надежде, что для этого письма уже не слишком рано и еще не слишком поздно.
Тебе пора узнать ответы на важные вопросы твоей жизни. Откуда мы приехали? Почему столько раз все бросали и переезжали с места на место? Кто твой отец и где он? Почему я тебя отослала прочь, а не оставила при себе? Тебе нужно знать семейную историю, о которой я напишу дальше, и передать ее своим дочерям.
Я выросла в Уйпеште, в нескольких милях от Будапешта. Мой отец, а твой дед, Янош работал механиком на большом автобусном заводе. В семнадцать лет я переехала в Будапешт. У меня было несколько причин. Во-первых, там молодой женщине было легче найти хорошую службу. Но главная причина, и мне очень стыдно об этом говорить, в том, что мой отец вел себя как животное. Он постоянно посягал на меня, когда я была еще слишком мала, чтобы за себя постоять, и окончательно растлил меня, когда мне было тринадцать лет. Моя мать об этом знала, но предпочитала делать вид, что не знает, и отказывалась меня защищать. В Будапеште я поселилась у дяди Ласло, брата моего отца, и тети Юлишки, которая устроила меня своей помощницей в доме, где работала кухаркой. Я научилась готовить и печь и несколько лет спустя заняла место тети Юлишки, когда она слегла в чахотке. На следующий год тетя Юлишка умерла, и дядя Ласло повел себя подобно моему отцу — потребовал, чтобы я заняла ее место в его постели. Я не могла этого вынести, съехала и поселилась отдельно. Мужчины повсюду были хищниками, зверями. Все — другие слуги, мальчишка-рассыльный, мясник — отпускали сальные шуточки, пялились на меня и пытались облапать, когда я проходила мимо. Даже хозяин пытался залезть ко мне под юбки.
Я переехала на улицу Ваци, дом 23, в центр Будапешта, рядом с Дунаем, и там жила одна следующие десять лет. Куда бы я ни пошла, мужчины сально ухмылялись и распускали руки, и я защищалась, стягивая мир вокруг себя, делая его меньше и меньше. Я не вышла замуж и жила размеренно и тихо со своей кошечкой Цикой. А потом в квартиру этажом выше въехало чудовище — некий Ковач с котом по кличке Мергеш. Мергеш по-венгерски означает «гневный», и этому чудовищу такое имя полностью подходило. Это был злобный, уродливый черно-белый кот, адское исчадие, он нагонял ужас на мою бедную Цику. Снова и снова она возвращалась домой исцарапанная, вся в крови. Она потеряла один глаз из-за инфекции; одно ухо у нее было наполовину оторвано.
А Ковач преследовал меня. Ночью я баррикадировала двери и закрывала ставни, потому что он бродил снаружи дома и заглядывал во все щели. Когда мы сталкивались в коридоре, он лез ко мне силой, так что я старалась не попадаться ему на пути. Но я была беспомощна; жаловаться было некому — Ковач был полицейским сержантом. Вульгарный, хищный человек. Я расскажу тебе, что он из себя представлял. Однажды я отбросила свою гордость и стала умолять его держать Мергеша взаперти хотя бы час в сутки, чтобы Цика могла спокойно погулять. «Мергеш молодец,» — ухмыльнулся он. «Мы с ним похожи: нам обоим нравятся сладкие венгерские киски!» Да, он согласился удерживать Мергеша дома — за определенную цену. И этой ценой была я!
Все было очень плохо, но каждый раз, когда у Цики начиналась течка, все становилось еще хуже. Ковач по-прежнему рыскал у меня за окном и стучал ко мне в дверь, но еще и Мергеш сходил с ума: он всю ночь орал, выл, царапал в мою стену и бросался на мои окна.
И, словно Мергеша и Ковача было недостаточно, Будапешт в то время наводняли огромные дунайские крысы. Они кишели в нашем районе, пожирали картошку и морковку в погребах, душили кур во дворах. Однажды хозяин дома помог мне поставить в погребе крысоловку, и в ту же ночь я услышала страшный визг. Я взяла свечу и спустилась в погреб. Мне было очень страшно. Что делать с пойманной крысой или крысами? В мерцающем свете свечи я увидела клетку — из-за прутьев выглядывала крыса, огромней и омерзительней которой я не видала даже в страшных снах. Я помчалась обратно вверх по лестнице и решила позвать на помощь чуть позже, когда проснется домовладелец. Но часом позже, когда рассвело, я отважилась вернуться в погреб и посмотреть еще раз. Это была не крыса. Гораздо хуже — это был Мергеш. Увидев меня, он принялся шипеть и плеваться и попытался поймать меня когтями через прутья клетки. Боже, какое чудовище! Я точно знала, что делать, и с огромным удовольствием выплеснула на него целый кувшин воды. Он продолжал шипеть, а я подобрала юбки и на радостях трижды проплясала вокруг клетки.
Но что потом? Что мне было делать с Мергешем, который теперь выл какой-то адский гимн? Что-то внутри меня пришло к решению, неведомо для меня самой. Я постою за себя, впервые в жизни. За себя! За всех женщин! Я нанесу ответный удар. Я накрыла клетку старым одеялом, подняла ее за ручку, вышла из дому — улицы были еще пусты, люди спали — и пошла на вокзал. Я купила билет до Эстергома, это примерно час езды, но потом решила, что это недостаточно далеко, и проехала до самого Сегеда — километров двести. Сойдя с поезда, я прошла несколько кварталов, остановилась, сняла одеяло с клетки и приготовилась выпустить Мергеша.
Я посмотрела на него, и он в ответ полоснул меня острым, как бритва, взглядом. Я вздрогнула. В его злобных глазах было что-то такое, такая непреклонная ненависть, что я поняла — мы с Цикой никогда от него не избавимся. Известны случаи, когда животные, увезенные за полконтинента, возвращались домой. Как далеко ни увези Мергеша, он вернется. Он выследит нас даже с края Земли. Я подняла клетку и прошла еще несколько кварталов — до Дуная. Дошла до середины моста, подождала, пока никого не будет рядом, и швырнула клетку в воду. Она немного поплавала и стала тонуть. Пока клетка погружалась, Мергеш не сводил с меня глаз и шипел. Наконец Дунай заткнул ему глотку. Я ждала, пока не перестали идти пузырьки, пока Мергеш не достиг своей речной могилы, пока навеки не избавилась от этого адского кота. Потом я села в поезд и поехала домой.
На обратном пути я думала про Ковача, про его месть, и очень боялась. Но когда я вернулась, его окна были все еще закрыты ставнями. Он тогда работал по ночам. Он проспал исчезновение Мергеша и так и не узнал, как я отомстила. Впервые в жизни я ощутила, что свободна.
Но ненадолго. В ту ночь я заснула, но через час или два меня разбудил вой Мергеша на улице. Конечно, это был сон, но такой живой и осязаемый, что он был реальней моей повседневной жизни. Я услышала скрежет когтей Мергеша. Он процарапал дыру в стене моей спальни. Я уставилась на крошащуюся стену и увидела, как в дыру просунулась лапа. Мергеш ворвался ко мне в комнату. Он и раньше был большой, но теперь, несомненно, вырос, и стал вдвое, а то и втрое больше прежнего. Он был мокрый насквозь, с него еще капала грязная дунайская вода. Он заговорил.
Слова этого чудовища навеки отпечатались у меня в памяти.
— Я стар, проклятая убийца, и уже прожил восемь жизней, — прошипел он. — У меня осталась только одна, и я клянусь здесь и сейчас, что посвящу ее мести. Я буду жить в измерении снов и вечно преследовать тебя и всех твоих потомков женского пола. Ты навсегда разлучила меня с Цикой, очаровательной Цикой, великой любовью моей жизни, и уж я позабочусь навсегда разлучить тебя с любым мужчиной, который тобой заинтересуется. Я буду навещать их, когда они будут с тобой, — здесь он страшно
