остро, терпко, со всякими там треволнениями. А здесь что волноваться, жизнь-то позади. Дед едет с ярмарки, это вот они с Фуки едут на ярмарку. Правда, могут и не доехать: война.
Старик вдруг раскрыл беззубый рот, пошлепал губами и прошамкал:
— Унучек у меня в красных армейцах. Старуха радостно закивала, подтвердила:
— Васька, меньшак. Жив ли, помер — бог знает…
— А второй унук был в полицаях, дак партизаны его подстрелили…
Старуха вздрогнула, с испугом посмотрела на старика, на лейтенантов, потупилась. Фуки сказал:
— М-да! Соответствует фактам, мамаша?
— Чего, чего, сынок?
— Насчет второго внука… Верно это?
— Верно, ох, милый, верно. Нечистый его попутал, Семена этого, подался в район, надел белую повязку… Ить, старше ж Васьки, разумней, а вдарился не туды, пулю сполучил от своих же, крест на могиле. Вы уж, сыночки, не гневайтесь, мы со стариком не виноватые.
— М-да, — сказал Фуки, — неприятный, как говорится, случай… Ну, мы пошли!
Старуха встрепенулась, засуетилась, обращаясь больше к Макееву, он казался ей добрее, мягче:
— Перекусите, сыночки, отведайте что-ничто. Бульбочки сварю, капустки поставлю…
— Спасибо, но мы пойдем, — сказал Фуки. На улице пояснил Макееву: — Старуха мировая, да внук — гад, полицай, неприятно гоститься… Хотя, доложу тебе, старуха расшиблась бы в лепешку и не одну бульбу с капустой выставила бы… Но главный недостаток — кадров нету.
— Чего нету?
— Кадров, девок.
— Даешь ты! — сказал Макеев.
— Даю, — согласился Фуки.
Они отошли от этой избы на несколько шагов, а Макеев все еще чувствовал спиной растерянный прощальный взгляд бабки; дедок, вероятно, не глядел им вслед. Макеев запоздало сказал:
— Но другой-то внук в Советской Армии!
— Ну и что?
— Ничего. Можно было и остаться… Мне только непонятно, для чего дедок выложил про Семёна- полицая.
— И мне. Может, выживает из ума?
— Не поэтому он рассказал…
— А почему?
— Черт его знает, — сказал Макеев и подумал: «Бабка говорила по-иному: бог его знает».
— Ты вот говоришь: в Советской Армии, — сказал Фуки. — А что с ним, неизвестно. Живой, убитый или в плену, а? Все может быть!
— Так уж и в плену… Воюет Васька, я уверен, — сказал Макеев с горячностью и, понимая причину этой горячности, сразу вспомнил об отце. Что с ним? Не в плену ли? Нет! Убит? Нет, нет! Он где-нибудь воюет, в партизанах, в глубоком немецком тылу. Отец! До войны ты был от меня как-то далек, не было меж нами духовной близости. Ты занимался своим бухгалтерством, после работы, надев свежевыглаженную косоворотку и подпоясавшись узким ремешком, ты отправлялся один, без мамы, в кино, на лекцию либо в клуб, просиживал с участниками гражданской войны, с красными партизанами, и я тебе был не нужен. Я ощущал эту твою отстраненность, даже когда ты брал меня на рыбалку или по грибы. Но в тот день — помнишь его, отец? — мы шли в военкомат, плечом к плечу, и ты смотрел на меня так, как никогда не смотрел прежде. Наверное, говорил себе: «Это же мой сын!» — а я себе: «Это мой отец!» И оба мы хотели уйти на фронт… Прости, что я стал реже вспоминать о тебе. Я должен думать о тебе всегда и всегда должен быть твоим сыном, сыном конармейца и доваторца, которые не сдаются.
— Главное — кадры, — пробормотал Фуки. — Кадры решают все…
В следующей избе кадры были, вернее, кадр — хозяйке около тридцати, рослая, пригожая, приветливая. Покамест Фуки здоровался и что-то говорил, Макеев смотрел на нее, думая почему-то о стариках, которых только что покинули: «Старые, бессильные, беззащитные. Сколько осталось жить бабке этой и деду? Год, два? Но ему, Макееву Александру, может, и того меньше…» Вот думал о стариках, а свернул на себя, так у него бывает: на свою персону все переводить.
— Уж мы ждали вас, ждали, моченьки нету… Бывало, выйдешь во двор, ляжешь на траву, ухо — к земле, слушаешь, не идут ли наши.
Фраза поразила Макеева. Он вспомнил, что нужно поздороваться, и поклонился. Хозяйка кивнула, расплылась в улыбке, и обнаружилось: не хватает переднего зуба. И тут только Макеев уловил, что она шепелявит. Он спросил:
— Вы слушали… землю?
— Слушала, — ответила хозяйка. — Да вы проходите, проходите.
— И что же слышали?
— Сперва ничего. А после, когда пошли бои, земля гудела.
— Правильно услыхала, мы заявились, освободители, — сказал Фуки и подмигнул ребятне за столом.
Он говорил хозяйке «ты», Макеев — «вы», хозяйка их обоих «выкала». А трое мальчишек, облепивших скособоченный, шаткий, добела выскобленный стол, глазели на них испуганно-радостно. Испуганные, наверно, потому, что они с оружием, радостные — потому что свои, не обидят. Мальчишки — на взгляд пяти, семи и десяти лет — были белобрысые, конопатые, по-овечьи стриженные ножницами, с облупленными носами, в драных холщовых рубашонках, худющие да лядащие. И беззащитные, как те старики. И мать их беззащитна, хотя она рослая и, видимо, сильная. С ней, с пацанами, с дедом и бабкой немцы могли сотворить что хочешь. Но теперь выкуси, пришла Советская Армия, и люди эти за ее спиной, надежно прикрыты.
— Да вы садитесь, садитесь. На лавочку, вот сюда. — Хозяйка обмахнула полотенцем скамейку у стены, Макеев присел, а Фуки остался стоять, покачиваясь с носков на пятки.
— Желаете угоститься? Бульбочка вареная…
Рассыпчатая, дышащая паром картошка горкой лежала на алюминиевой тарелке вместе с головкой лука, в миски налита картофельная юшка. Должно быть, вкусно! Но Макеев отрицательно покачал головой: «Спасибо, не хотим».
А Фуки сказал:
— К сожалению, дорогая хозяюшка, нам некогда. Так зашли, мимоходом. Визит вежливости… Хорошие у тебя сынки, вон соколы какие… Больше с тобой никто не живет?
— Одна я с мальцами. Мужа в армию призвали, похоронную успела получить… Получила, через три дня герман пожаловал…
Фуки перестал перекатываться, заторопился:
— Ну ладно, мы двинули. Вот подарочек ребятам. — Он расстегнул сумку, вытащил кулек сахару, трофейный фонарик и карандаш. — Авось сгодится.
— Да зачем, да не нужно! — запротестовала хозяйка, а старший мальчик, покраснев от смущения, пробормотал: — Спасибо, дяденька. — У его братьев блеснули глаза.
— Что ж вы не посидите, бульбочки не отведаете? — Хозяйка говорила им уже в спину. Макеев не оборачивался, Фуки объяснял: спешат-де они, как-нибудь в другой раз.
— Другого раза не будет, — сказала хозяйка. — Вперед уйдете, германа бить…
— Уйдем, — сказал Фуки.
— Так бейте его крепче!
— Будет сделано, хозяюшка!
По скрипучему, расхлябанному крыльцу спустились во двор, запущенный, заросший лебедой, не огороженный, не разберешь, где двор, где улица. Фуки повторил, но уже с иным смыслом, для себя и Макеева:
— Будет сделано!
— Послушай-ка, Илья…
