— Отставить болтовню!
Солдаты примолкают. Макеев думает: «Зачем же перепрыгивать через взводного? Сказал бы мне, а уж я солдатам… И к тому же зачем так — болтовня? Есть отличная армейская формулировка: «Отставить разговорчики!» Заметьте: не болтовня — разговорчики».
У развилки рота начала разворачиваться, чтобы двигаться назад, и тут Макеев увидел командира полка. Полковник стоял при дороге, в окружении замполита, зама по строевой, начальника штаба, адъютанта, и разглядывал проходящих. Всякий раз, когда Макеев сталкивался с ним, а сталкивался он раз пять — полковник недавно прибыл взамен убитого майора, который командовал полком аж от Ржева, — Макеев поражался: офицер в таком высоком звании посажен на полк, и наград, наград-то сколько! А уж затем поражало лицо полковника — выпуклые надбровья, бугристый лоб, крупный нос над тонкими, сжатыми губами, тяжелый квадратный подбородок, мясистые складки у рта — суровые, волевые черты. И глаза суровые, жесткие. Он стоял, расставив ноги в хромовых сапогах-бутылках, уперев левую руку в бок, в правой зажал хлыст и щелкал им по блесткому голенищу.
Скользнув глазами по колонне, задержался на Макееве, и тому показалось, что они на миг утратили холодность и суровость, и лейтенант неизвестно почему с поспешностью отворотился. Через несколько шагов с той же поспешностью обернулся. Полковник все еще смотрел на него, но какое у него было выражение, отсюда и в ходу не разберешь. Позы не изменил: рука в бок, хлыст пощелкивает по голенищу.
Колонна двигалась по знакомым местам: пепелище на холме, подле пруда березовая роща пятачком, такие на военных картах обычно именуются «Круглая», взорванный льнозавод, кирпичная труба разрушена наполовину. Знакомо, знакомо, уже проходили здесь. Почему в самом деле повернули вспять? Полковое начальство заплутало? И почему так внимательно, пожалуй, заинтересованно глядел полковник на него, лейтенанта Макеева? С чего этот интерес, вроде бы доброжелательный? А полковник — колоритная фигура: орденов полна грудь, звание высокое, следующее уже генеральское, а сидит на полке. Поговаривают, будто он сюда назначен с понижением, погорел на чем-то. Будто прежде чуть ли не дивизией командовал.
Ах ты, взводный, ах ты, лейтенант! Что уставился на меня? Знаю, отчего уставился. Как же, любопытно взглянуть на комдива, превращенного в комполка, по сути, разжалованного. Хотя звание сохранено. А мог и звездочки недосчитаться. Все могло быть, когда попал в немилость.
За что?
Наверное, спрашивают это и в полку. Шила в мешке не утаишь, слушок просочился о моем, так сказать, падении. Хотя та дивизия, с которой снят, далеко, на 1-м Белорусском, все с ней связанное пришло со мной сюда, на 3-й Белорусский фронт, в эту армию, в этот корпус, в эту дивизию, в этот полк… В каждом взгляде — их я ловлю постоянно на себе — читаю: а-а, это тот полковник Звягин, коего турнули за неспособность и безответственность. Впрочем, какая уж тут безответственность! К ответу призвали. За что? А вот как раз за неспособность командовать соединением. Потери большие допустил.
Лейтенант, хочешь знать правду обо мне? Я сам расскажу правду. С конца начну. Командовал я дивизией. Сколько боев провел — был хорош. Ордена давали, в приказах отмечали. И вдруг плох стал.
А получилось так: дивизия перешла от наступления к временной обороне, в полосе ее противник нанес сильный удар, потеснил, причинил потери. За это и спросили со Звягина. И еще спрашивали у Звягина: почему не позаботился об основательном инженерном оборудовании позиций? Почему, почему… Да потому, что рассуждал: какая там оборона, мы ж наступаем. Увлекся, погорячился, недооценил.
Вразумляли: есть потери оправданные и неоправданные, у тебя неоправданные. И приводили прежние случаи, когда дивизия несла ощутимые потери. Все собрали…
А теперь вернемся к исходному. Тебе сколько лет, лейтенант? Двадцать? Двадцать два? Ну а мне сорок четвертый. Понимаешь, лейтенант? Я службу в Красной Армии начал в восемнадцатом году, добровольцем пошел. И никогда не жалел о выбранном пути. Да и нынче не жалею. И в будущем не пожалею, что бы ни стряслось. Но слушай дальше. Дрался с басмачами: Серахс, Бахарден, Теджен, Мары — есть такие городки в Туркмении. Пески, безводье, москиты, малярия… Первое ранение и первый орден Красного Знамени заработал в Каракумской пустыне. Потом служил в Фергане, на Памире служил, на Дальнем Востоке, в Прибалтике. Войну встретил командиром полка. Не хвалясь, скажу: полк бился на совесть. Попали в окружение. С боями вывел людей, сохранил матчасть. Получил второй орден Красного Знамени и бригаду. Оборонял Москву — третий орден Красного Знамени; его вручили в госпитале: ранило под Малоярославцем. Отлежался — снова на бригаду. А после и на дивизию, где наградами тоже обойден не был…
Скажу тебе, лейтенант: я ровесник века. Понимаешь? Ему сорок четвертый, и мне столько же. И еще: я ровесник Красной Армии, служу с февраля восемнадцатого года. Тебе о чем-нибудь это говорит? Мне говорит о многом. О том, например, что я, ровесников особом ответе за судьбу двадцатого столетия, планеты, нашей Родины. Служил и служу ей, Родине, оружием. И своей жизнью. Не жалел и не пожалею себя для нее, для народа.
Но пойми: мне обидно, мне горько. Так шарахнуть!.. Не по-людски со мной поступили. А ведь представитель Ставки — генерал армии — занимался моей персоной. Приехал на фронт, и меня срочно вызвали пред ясные очи генерала армии. Он, разумеется, не специально ехал из столицы ради полковника Звягина. Мой вопрос решался попутно, в ряду других. Так вот попутно и в ряду других вопросов было решено: снять полковника Звягина с дивизии. Представитель Ставки подытожил:
— Вы, полковник, не справляетесь со своими обязанностями. Объективно: дивизия вам не по плечу. Вы должны понять: неоправданно высокие потери, понесенные дивизией в последних боях, не дают вам морального права оставаться ее командиром. А нам они дают право взыскать с вас по всей строгости…
Представитель говорил звучным, хорошо поставленным баритоном, я пытался оправдываться. Представитель начал растолковывать: воюете, мол, по старинке, берете населенные пункты, а не подсчитываете, во что это обходится. Так приходилось воевать в сорок первом, когда положение было критическое, надо было выстоять любой ценой; теперь иная ситуация. И Сталин, и Жуков, и Василевский придают в настоящий момент большое значение тому, какой ценой добывается победа. Подавляющее большинство командного состава научилось воевать малой кровью, а вы нет, к сожалению. Нам не нужны победы, которые обескровливают. Ведь гибнут живые люди, наши люди! За каждым из них — семья, матери, жены, дети!
Что я мог противопоставить этому?.. Приказ начальника — закон для подчиненного. Поехал на полк… Ну ладно, снимаете, вам виднее. Но почему же не послать заместителем командира дивизии? Нет, сразу на пару ступенек спустили. Не поскупились.
А вот это, лейтенант, не для тебя. Это тебе незачем знать. Была у меня женщина. Как жена. Солдаты про таких говорят: походно-полевая жена. Это надо понимать так: законная жена в тылу, здесь походно- полевая. Ну, как ни называй, к Вере я привязался. Моя Мария Михайловна далеко, в Москве, Вера — под боком. И вот не разрешили мне забрать ее с собой. То, на что смотрели сквозь пальцы, что позволялось комдиву, не положено командиру полка. Я и так и этак — уперлись, и ни в какую. Перед моим отъездом отправили Веру в санроту. Славная она, ласковая, молодая. Твоя ровесница. И ровесница моего сына.
Это тебе, лейтенант, можно сообщить — о сыне. Он у меня тоже лейтенант, танкист, воюет на 2-м Украинском. Похож на тебя: небольшого роста, блондинистый, сероглазый, пухлогубый и ходит, опустив голову. А ему бы держать ее повыше: умный, добрый, воюет на пятерку! И отец некогда воевал на пять, нынче же выставили единицу. Ладно, ладно, жизнь разберется, кто был прав. Полковник Звягин еще покажет себя и вернется на дивизию! Как ты думаешь, лейтенант?
А Макеев ни о чем не думал. Накатила какая-то волна бездумности — в голове пусто, ни одной мысли. Он механически переставлял ноги, вытирал пот со лба, расстегивал пошире ворот гимнастерки. Так продолжалось до тех пор, пока не оступился на выбоине, едва не подвернув ступню. Это возвратило к действительности. И он первым делом подумал: «Нужно будет на следующем привале ручной пулемет передать Ткачуку, он же первый номер, а несут все по очереди… Евстафьев скис, хоть и не признается папаша. Пускай Ткачук еще малость понесет, парень он здоровенный». Макеев обернулся, поглядел на них. Евстафьев шел нормально, Ткачук излишне шумно пыхтел, загнанно поматывал головой. Получается: вроде Евстафьев не так уж и притомился, а Ткачук на пределе. Но Макеева не проведешь, он их как облупленных знает: Евстафьев прячет усталость, безотказный дядька, Ткачук больше притворяется, половчить не прочь,
