Дай, думаю, проскочу до поликлиники — вдруг еще работает.
Нет, конечно. Ну ладно. Ничего страшного. Еду назад и вдруг, сворачивая на нашу улицу, понимаю — вокруг меня не то. Я пугаюсь, и одновременно на меня наваливается чувство вины — да такое, будто у меня убежало молоко на плите, из кастрюли эдак на три супертанкера. Мне кажется, что, отъехав, я пропустил что-то очень важное, и теперь — все, уже никогда не успеть и не догнать, все безвозратно упущено, как будто из-за меня умер кто-то хороший. У ворот стоит Тахави, и я понимаю — это он и не он. Рядом с ним мужичок в плотной китайской куртке с вышитым над грудным карманом верблюдом, и я обращаю внимание на ее цвет — он точно такой, какими были ихние знаменитые френчи, неужели они наделали столько краски, что хватает до сих пор? Не пытаясь разобраться в происходящем, я торможу у ворот и продолжаю сидеть за рулем. В общем, я уже догадался — но изо всех сил делаю вид, что догадка совсем не относится ни ко мне, ни к происходящему. Тахави с мужиком садятся, вежливо, без хлопанья прикрывая двери, и я трогаюсь, ощущая полный, запредельный идиотизм ситуации, ее невозможность и ни в какие ворота
Кизил в этом месте разливается, подпертый плотиной, и от берега до берега сотни как бы не полторы, в общем, это не обычная для наших мест горная речка, которую можно кое-где просто перепрыгнуть. Не оглядываясь, я вылезаю и иду вперед по мосту, через плечо запирая машину. Юнкере вякает, и я передергиваюсь от этого привычного, родного даже, но такого неуместного здесь звука. Здесь приглушенно-мощно шумит вода, и слышится морской гул ветра в вершинах огромных сосен. Перейдя на ту сторону плотины, я сворачиваю влево и начинаю подыматься в невысокую горку, зная, что встречу на вершине Тахави и того мужика.
Вершина лысая, только несколько скрученных сосенок цепляются за трещины в крошащемся камне. Солнце клонится к закату, но еще не приобрело красного оттенка, оно заливает мир теплым мягким золотом. Тахави и мужик на самом деле там — расслабленно сидят на камнях, рассеянно глядя под ноги, и меня как бы не замечают.
Я подхожу к ним и останавливаюсь в нескольких шагах, подыскивая камень, чтобы усесться так же, как они, но они встают, и мы все вместе подходим к краю, где площадка вершины резко устремляется вниз, и вершины сосен оказываются довольно далеко под нами, и сквозь них начинает пробиваться совсем другое. Ни сосны, ни горы, ни солнце не исчезают, но с моих глаз словно спадает какая-то пелена, и я, словно настроив резкость, вижу огромного — нет, это слово, пожалуй, не годится; так можно сказать о сумисте или БелАЗе; другие слова тоже здесь как-то не строят — в общем, вся панорама невысоких гор, покрытых лесом, оказывается медведем. Он во всем, все это место — насколько хватает глаз — его тело, но не только тело, а…
Тут язык пасует. В общем, сейчас я чувствую себя абсолютно беспомощным — мало того, что в реальность описываемого почти не верится (да и сама категория «реальность», будучи взятой в руки, рассыпается в прах), так еще и нет, нет в языке слов, призванных отражать такие штуки. Взять тот же «размер» — ну как охарактеризовать этот самый «размер», когда само слово «размер» несоразмерно этой громадине? Им еще стоит оперировать, обсуждая бугорки на его шкуре — то есть горы, но дальше — дальше «размер» скатывается по Его шкуре, не в силах обхватить даже шерстинку — ручки подкачали, не тот размерчик… Вдобавок то, что я тщусь набросать этими корявыми выражениями, ни секунды не оставалось застывшим. Вот опять: «оставалось» — это не о Нем; даже слепому идиоту ясно: этот Медведь — ярчайшее воплощение (ну вот, опять — видите?) того изначального (принципа? стихии? силы? — ну нет слова, че делать-то?!), короче, того изначального, чья тень считается мужским, огненным, Ян, чего там еще из этой оперы, — ну да вы поняли.
Я просто раздавлен космическим величием всего этого. Папуасу, всю жизнь считавшему самой большой лодкой челнок вождя, который выдалбливали аж целую неделю да еще вчетвером, показали современный круизник. Да не издали, а с полуста метров. Вот и сидит полностью охуевший папуас на своем кусочке коры, а мимо плавно несется стена, сияющая и нереальная, и так давно все несется и не кончается, что папуасу уже кажется, что Этой Штуке не развернуться в его океане, а когда он пытается посмотреть наверх, то глаза слезятся и отказываются относиться к увиденному как к чему-то «из этой жизни».
Мои страхи, вызванные обстоятельствами начала этой экскурсии, заботливо отложенные на «потом побояться», сгорают бесследно. Страх достигает такого накала, что не похож даже на то, что бывает за гранью самого сильного страха, и это притом, что Медведь ничего не делает, если о его бытии можно так говорить.
Чуть погодя мое приплющенное восприятие немного оклемалось, и наряду с Медведем, только что переполнившим трубу, по которой поступают впечатления, я начинаю замечать и нас, стоящих на краю площадки. Успеваю едва-едва зацепить краешком внимания пролетевшую мысль: «Бля, насколько, оказывается, можно растянуть эту трубу, надо же! Это что же, выходит, я могу осмотреть и нечто большее, чем этот Медведь? Значит, это нечто большее… есть?!»
За эту же секунду я начинаю прекрасно понимать людей, живших задолго до нас. Это ж надо, не чокнуться сразу же, столкнувшись с Таким! Во были парни, кремень! Я-то хоть подготовлен для принятия факта существования Такого, а вот им-то каково пришлось… Блин, да кто только смеет предъявлять им «примитивные дорелигиозные представления о природе, пантеистический подход к осмыслению реальности» и прочую очкастую блевотину! Сука, щас бы сюда любого из этих очкариков — его самодовольная тупость разлетится в пыль, вместе с остатками того, во что они превращают свой разум! Вспышка негодования тут же гаснет — у каждого своя вода в проруби; надо же, какая многогранная формулировка, с этими реками и прорубями. Со вновь подступившим страхом я обнаруживаю, что мои спутники стоят в напряженной готовности к чему-то, пока я тут расслабленно развлекаюсь культурологическим онанизмом. Я вглядываюсь в их профили, ставшие какими-то резкими и нездешними.
Нет, они не кажутся созданиями с той стороны, но у меня появляется необоримая убежденность в том, что они, не переставая быть собой (хотя что это такое?), стали теми людьми, которые давным-давно, во времена, отстоящие от этого вечера так далеко, что Цинь-Ши-Хуан-ди, Сократ и я — просто современники, так же стояли, глядя на этого Медведя. Я пробую подражать им, так как откуда-то знаю, что для этого нужно, но не могу задержаться на той скользкой грани, на которой они уверенно и даже расслабленно стоят — с тем же успехом можно поставить ногу на воздух. Мои неуклюжие попытки прерывает содрогание всего — легкое, но ясно ощутимое: откуда-то с невообразимой глубины поднялся четкий нежный толчок, как будто ладонь величиной с материковую плиту легонько шлепнула снизу по глобусу. У панорамы передо мной появляется третий слой — из земли начинает медленно подыматься какой-то призрачный столб, очень толстый, он растет, все четче и четче прорисовываясь сквозь горы и Медведя. Я понимаю, что это тоже Медведь, немного раньше, чем это становится видно. Столб оканчивается исполинской головой, словно бы грубо вырубленной топором. Морда не несет черт настоящего медведя, она предельно схематична, но в ней безусловно узнается сконцентрированный набор признаков, который делает ту большую жирную собаку, что дерет малину в «реальных» лесах, именно медведем.
Появляются крылья. Вернее, они не раскладываются и не вырастают — это я начинаю их замечать. С появлением этих крыльев меняется (или тоже, как крылья, начинает улавливаться) смысл происходящего. До меня доходит, что Медведь никогда и никому не даст сделать нашей земле что-то плохое. Покой, который на самом деле пронизывает здесь все — от самого большого озера до последней былинки, — не нарушить. Я успокаиваюсь так, как никогда до этого. Это не ступор, не тупое безразличие, это полная безмятежность и знание того простого факта, что все идет как надо, что этому алмазному ходу вещей не в силах противостоять ничто, что так было и будет. Одновременно с грустным смехом в дальнем углу души я смотрю на себя — как этот суетливый бабуин мог о чем-то беспокоиться, тревожиться, когда все — правильно и иначе быть не может? Ведь мне ничего на самом деле не надо, кроме как этой правильности, без которой теряет смысл абсолютно все.
И наше стояние на горке тоже получает свое место в этой безукоризненной, прямо-таки
