кристаллической правильности — я понимаю, что это… Как же трудно подобрать выражение. Не визит. Стрелка? Свидание? Фу, какое напыщенное глупое слово. Мы не в гостях, это точно; с другой стороны, Он — тоже. Хотел вот сейчас написать, что мы и Медведь как будто склонились над нашей землей, спящей в колыбели, но это звучит невыносимо слюняво.
Вот. Мы как военные, смотрящие сверху на освобожденный от врагов город. Медведь, конечно, несопоставимо сильнее и больше нас, но у нас тоже собственная гордость, и это нас с Медведем в каком-то смысле уравнивает. Мы стоим и сообщаем городу свою спокойную твердость — а он спит, его вымотали враги, но он чувствует нашу решимость защищать его до конца, и его лицо разглаживается. Н-да, описаньице. Какие еще к …… …… враги?!
Сумбур, конечно, но что-то такое промелькнуло в этом наборе слов, и править дальше не буду.
Естественно, как только я немного отошел от событий этого дня, то проел Тахави всю плешь, требуя никому не нужных пояснений. Старик упирался, говоря мне одно и то же: ты сам все знаешь. Я знал и абсолютно ясно чуял в себе это знание, но щекотное ощущение его бессловесности не давало мне покоя, и я, вместо того чтоб плотнее заняться своими ленью и суетливостью, продолжал малодушно тиранить старика каждое свое у него появление.
Только недавно прекратил этот идиотизм, и теперь не верю, что когда-то им занимался. А, да! К чему рассказ-то, самое главное чуть не забыл. Короче, нормально все идет, товарищи. Не парьтесь.
Страшненькое
Еду в метро, по кольцевой. Перед тремя вокзалами перехожу в соседний вагон: че-то уж больно там свободно, и тут же осознаю ошибку — но поздняк метацца, толпа баулоносных гостей столицы отрезает путь к отступлению. На сиденьях, что между дверями, развалилась огромная отечная бомжиха.
Амбре интенсивности невероятной, весь ряд от двери до двери пуст, пуст и ряд напротив; народ на границе переносимости интенсивно циркулирует, тщетно пытаясь увеличить дистанцию; даже удивительно, как напряжение умудряется висеть в воздухе, настолько оно телесно. Я мельком гляжу на потолок вагона — оба, жалко, камеры нет: потолок стал бугристой поверхностью огромной варикозной вены, промятой плафонами светильников в прежнем геометрическом порядке. Синюшно-багровый, он вяло, неравномерно пульсирует, колыхаемый тягучим током черной крови с ведерными сгустками, тут и там ударяющимися о растянутую рыхлую ткань сосуда.
Медленно, но неудержимо протекая на ту сторону, я разглядываю бомжиху. Она огромна, и ее одеяние это впечатление усиливает — тут и разметанная в стороны шуба со скатавшимся мехом, поверх шубы вывернутый наизнанку мосгортрансовский жилет, всевозможные кофты, куртки от спортивных костюмов, рубахи, и именно во множественном числе. Бомжиха больна, одна нога чудовищных размеров; стопа, словно тесто, выпирает из какой-то перевязанной опорки. Вторая, вытянутая едва ли не на весь проход, по колено скрывается гипертрофированной повязкой из десятка, наверное, импровизированных перевязочных материалов. Скреплена конструкция множеством разноцветных колготок с живописно торчащими концами. Я поднимаю глаза на черное от грязи лицо бомжихи. Ее взгляд по-настоящему безумен; она в нетерпении и совершенно не понимает, отчего окружившие ее люди уделяют ей столько внимания, но это нисколько ее не тревожит, ее безумие имеет под легкой изменяющейся оболочкой монументальное — даже нет, недостаточно увесистое сравнение; вот: геологическое спокойствие, вернее — покой. Да, именно. Покой материковой плиты. Я чувствую себя даже не пылинкой — фотоном, крохотной суетливой пакостью на границе материи и эфира, бликом захудалой волны на многометровом стальном борту трансатлантика. Она на той стороне — вся, и так давно, что невозможно представить. Ее жизнь протекает настолько далеко отсюда, что теряет смысл само понятие «далеко», предназначенное для уютной кривизны земной поверхности.
Все еще полагая возможными случайности, я благодарю Что-то за эту встречу. Мир содрогается — слабо, но отчетливо, и я знаю что это приглашение. Что-то хочет, чтоб я совершил вылазку туда, где бывает бомжиха, но остерегает меня от переоценки своих сил — даже ее, если можно так сказать, прихожая, где она обувается, отправляясь в свои непредставимые путешествия, лежит многократно ниже максимальной глубины, когда-либо мной достигнутой. Я соглашаюсь и сажусь на сиденье как можно дальше от бомжихи — уж очень сильно воняет.
До чего же она сильна. Впечатление, словно пересел с «Запорика» на пятилитровый S-класс. И это — ее ФОН! Она ничего не делает, она просто едет в метро!
Вагон светлеет, варикозный потолок снова становится обычным, людей мало — человек пять, может чуть больше. Незаметно растет скорость. Кроме того, тоннель стал прямым; ни поворотов, ни станций. Через несколько минут меня достает вонь, и сила охотно пересаживает меня в следующий вагон. Я сижу, покачиваясь от растущей скорости, и разглядываю попутчиков, пытаясь засечь, когда же они начнут беспокоиться — тоннель начинает уходить вниз. Вначале уклон был практически неразличим, но сейчас уже должно стать заметно. Увлекшись наблюдением за людьми, пропускаю момент, когда расстановка сидений стала как в автобусе — двойные диваны по бокам прохода, лицом вперед. Сижу у прохода, и разобрать, что же там снаружи, мешает отражение интерьера, и я подвигаюсь к окну — но за стеклом чернильная мгла, так что непонятно, как же создается ощущение скорости.
Снова наблюдаю за людьми, пока не осознаю, что делаю их сам, и тут же их отключаю. Приятное чувство прекращения оттока, вошедшего в привычку и потому незаметного, — оказывается, я нехило вкладывался в их поддержание. Вагон снова претерпевает неуловимую трансформацию. Теперь его ширины хватает лишь для одного моего сиденья; справа и слева такие же, как и раньше, стены метровагона. Проходов нет, и непонятно, как выходить, когда я наконец приеду.
Мысль о пункте прибытия пронизывает меня ужасом — вагон летит вниз под уклоном градусов в тридцать! Бели прикинуть, как долго и быстро я спускался, то получается, что надо мной… Это КУДА я приеду?! Я подавляю вспышку страха, и у вагона пропадают стены. В ушах свистит ветер, я лечу вниз по какому-то монорельсу, голове становится холодно, но страшно даже на мгновение отпустить сидуху и достать из кармана снятую при входе в метро шапочку. Я поражаюсь, как далек сейчас от меня тот свет, где есть метро и люди, и продолжаю нестись, вжавшись в хлипкий пластиковый стул из уличной кафешки. Полет замедляется, снизу становится слышен лязг механизма, опускающего все глубже и глубже вереницу разноцветных сидений; преобладают темно-красные, немного белых и одно-два желтых. Вдруг тьма впереди-внизу становится немного серее, я с надеждой на свет — а с исчезновением вагона исчез и свет, но тьма не абсолютная, все равно все видно, как ночью, — вглядываюсь в это пятно и с разочарованием обнаруживаю, что это не далекое зарево станции, а грязный и захламленный бетонный пол, до которого осталось совсем чуть-чуть.
Не довезя меня до ровного места, прямо на уклоне линия со скрежетом замедляется и, передав наверх убегающий по цепочке лязг, окончательно замирает. Сижу, боясь пошевелиться, — сиденье подо мной растрескалось и крошится под окостеневшими в мертвой хватке пальцами, а это железное сооружение, линия, находится на приличной высоте от пола. Кроме того, я смертельно боюсь Станции, мне страшно бросить даже мимолетный взгляд туда, где туннель входит в огромное, я это чувствую, выжидающе замершее пространство. Ждущее меня. Нет, перебор. Не такая уж я важная птица, чтоб меня там ждали, — поправляю я себя, но от этого становится только страшнее.
Отчаянно балансируя на сидушке, отмечаю, что если бы линия здесь не закончилась, но просто возникла бы возможность сойти, то я бы малодушно предпочел быть завезенным в окончательную глубину — но сам добровольно ни за что бы здесь не сошел, больно уж явно чувствуется здесь НЕХОРОШЕЕ. Вдруг сидушка как-то особенно жалобно крякает, и я, вжав голову в плечи и обмерев от этого тихого хруста, кажущегося непереносимо громким и выдающим меня с головой, понимаю — все, надо слезать или сейчас навернусь, и это уж точно будет куда погромче.
Спускаю поджатые ноги вниз, достаю-таки до гигантских многорядных цепей, приводивших в движение линию, и мягко спрыгиваю вниз. Под ногами хрустит мусор, снова замираю и прислушиваюсь. Вроде тихо. Какая же свинцовая здесь тишина! Невообразимая толща земли над головой ощущается физически, давит, спирает дыхание. Шаг за шагом, с пугливыми паузами, я спускаюсь по наклоненному
