подчиняться ее сознанию.
— Будет, многоуважаемая Алевтина! — заверил ее Домарощинер, заглядывая в ее глаза. — Вижу! Вижу! Обязательно будет! Это же от бога! Ничего вы с этим поделать не можете… Планида ваша такая… И не надо сопротивляться… Это же хорошо, очень хорошо, это так приятно… Туз Селиванович! — инструктировал он, продолжая смотреть ей в глаза. — Зубами, зубами ее в спинку, не бойтесь, что больно — ей это нравится… Во-во!.. Глазки еще сильней загорелись!.. А второй ручкой за грудь, за сосочек… Отлично-отлично, Туз Селиванович! Только не торопитесь… Она уже плывет…
Алевтина, действительно, уже плыла и возносилась, почти забыв, где она и с кем. Она уже не была Алевтиной в полном смысле, она была жаждущим наслаждения телом Алевтины, инстинктом, подавившим разум. И не было в том вины ее, да и беды не было, пока это не использовали против ее воли ей во вред.
— О, как дышит! — радовался Клавдий-Октавиан. — Ну, прям, кузнечные меха! Так ее, Туз Селиванович! Так ее!.. Шибче!.. Шибче…
Тузик хрюкал, ржал, скулил, рычал, трудясь над Алевтиной. Его даже пот прошиб, галстук-бабочка сбился на спину, но Тузик исправно трудился. Это единственный труд, который он умел делать.
— А-а-а! — вскрикнула Алевтина.
— Давай-давай, родимая! — возопил Домарощинер. — Вот оно! Вот оно! Поехали!..
Перец тоже видел, как покраснело от напряжения лицо Алевтины, как прикусила она губу, как заработала всем телом навстречу Тузику и вдруг утробно загудела: — А-о-у-ы! — и стала биться под Тузиком. И странно — лицо ее оставалось при этом красивым, даже вдохновенным… Даже в подтеках крови под носом…
«Наверное, это ее искусство, — подумал Перец, — которое сильнее ее… Искусство всегда сильнее того, кем владеет».
Тузик издал трубный не то ослиный, не то слоновий вопль и, ослабнув, навалился сверху на Алевтину, прижав ее к столу.
Оба затихли с закрытыми глазами.
— Вот и ладушки, — довольно захихикал Домарощинер. — Вот и молодцы, ребятушки! И протокол соблюли, и себя ублажили… Жизнь — она так и должна развиваться… Однако ж, и распалили вы меня! Ну, никакого терпежу нет!.. Вы тут приходите в себя, чистите перышки… Я щас… — и пулей выскочил в приемную, проскользнув сквозь охранников. Тут же раздался визг секретарши, быстро перешедший в ритмичное повизгивание и прихохатывание Клавдия-Октавиана.
— Бабы — дуры! — провозгласил Тузик, сползая с Алевтины. — И чего, дура, брыкалась? А-а-а, понимаю — для распаления…
— Идиот! — не раскрывая глаз, пробормотала Алевтина. Она боялась открыть глаза и встретиться взглядом с Перецом. А чем дольше она лежала с закрытыми глазами, тем дальше он улетал куда-то в прошлое, в темноту, в сон…
Тузик поднял с пола ее платье и обтерся им, потом швырнул в мусорную урну и принялся одеваться. Натянув трусы до колен, он задумчиво посмотрел на алевтинин зад, мол, не повторить ли… пошлепал ее по ягодицам, раздвинул, заглянул, потом вздохнул и продолжил одеваться, поняв, что для повтора здоровья не хватает. Но еще не вечер, утешил он себя.
Телохранители равнодушно наблюдали за происходящим, не проявляя никаких признаков эмоций.
«Да не роботы ли они? — предположил про себя Перец. — Вон Домарощинер и тот не выдержал, побежал нужду справлять, а эти, как монументы… Мертвяки… — вдруг вспомнил он Ритин рассказ про то, как насиловали в Лесу ее… Правда, насиловали наоборот — антисексуально, но факт — насиловали. — И почему это сейчас все всех насилуют!.. Везде…»
— А вот и я! А вот и я! — вбежал в кабинет довольный и сияющий Домарощинер. — На всех фронтах полный порядочек-с! Ну-с, осталась совсем мелочевочка…
Он достал из кейса очередную бумагу.
— Вот протокольчик… Надо подписать… Участвующие стороны и свидетели… Зачитываю:
«Настоящим удостоверяется, что совокупление Туза Селивановича Козлова и Алевтины действительно состоялось и сопровождалось обоюдным сексуальным удовлетворением (оргазмом). В чем и подписываемся».
Алевтина открыла один глаз. До нее начал доходить смысл прозвучавшего.
— Извольте приложить ручку, Туз Селиванович, — поднес протокол Тузику Домарощинер.
Тузик неторопливо извлек из внутреннего кармана пиджака авторучку, оголил золотое перо и размашисто расписался.
— Дражайшая Алевтина, извольте коснуться Вашей сексуальной дланью сей ничтожной бумажки, — предложил, расплывшись в улыбке, Домарощинер. — Ах, извините, забыл, старый пень!.. Но сучок-то у меня еще ого-го… Не правда ли, моя секретуточка? — крикнул он в приемную. Оттуда донеслось что-то нечленораздельно игривое.
— Ну-ка, освободите одну руку сладчайшей Алевтине! — приказал он телохранителю. — Правую, идиот, куда идешь к левой? — и положил лист перед Алевтиной.
Она смахнула лист и ручку на пол.
— Идите вы!.. Не будет вам протокола! Трахают, да еще расписывайся им!.. Совсем оборзели.
— Зря ты так, Аллочка, — продолжал улыбаться Домарощинер, — должна понимать, что теперь все будет по-нашему… Вот как Туз Селиванович скажет, так и будет… Что скажете, Туз Селиванович?
Расслабленно улыбающийся Тузик, откинувшийся на стуле, повел рукой в сторону Переца.
— На стол его!
Бритоголовые подскочили к директорскому креслу, где скорчилось онемевшее тело Переца, которого он уже не чувствовал. Восстанавливающееся кровообращение пронзило его плоть тысячами иголок. Он замычал от боли. В глазах потемнело. Он и не заметил, как его подхватили за руки-за ноги и водрузили на его рабочий стол. Прямо на его планы, проекты, приказы… И привязали эти бессильные, пронзенные невидимыми иглами руки-ноги к столу. Мастера!..
— Штаны спустите! — дал дополнительное распоряжение Тузик. — И ремень из брюк вытащите.
Что и было мгновенно исполнено.
— Выпороть! — зевнув, приказал Тузик. — Его собственным ремнем, чтоб впредь не пришло в думалку папочку ослушаться.
И ремень засвистел в воздухе: — И-и-шмяк! Об тело. — И-и шмяк!
Перец только мычал и вздрагивал.
— Вот видите, Алевтина, — увещевал ее Домарощинер, — что бывшему вашему муженьку претерпевать из-за вашего упрямства приходится… Распишитесь, и отпустим мы его на все четыре… Не нужен он больше здесь никому… Ни нам, ни вам…
«А и правда, не нужен», — вдруг поняла Алевтина и даже не удивилась. Только немного грустно стало, но совсем немного. Что-то такое происходило в ее организме, от чего почти все ей стало безразлично. Какое-то время она непонимающе смотрела на ремень, стегающий Переца, на красные, местами окровавленные полосы на его спине и ягодицах… Потом ей стало жалко этого никчемного мужичка, не способного защитить ни себя, ни ее, которого порят, как нашкодившего пацана… А еще сегодня утром она хотела от него ребенка и, кажется, любила… Наверное, ей это приснилось… И все равно — плохо, что его избивают.
— Остановитесь! — крикнула она. — Эй ты, Клашка-Какашка, давай сюда свою вонючую бумажку!
