господин! — приветствовал купец.
— Тебе того же! — воскликнул Лакхаараа, едва сдерживая нетерпение. — Что ты прячешь под покрывалом? И разве выставляют на продажу невольника, достойного внимания, не украсив его?
— Невозможно украсить луну в небе, благородный господин. И рубины, и сверкающий алмаз — все затмит, когда в четырнадцатую ночь месяца просвечивает сквозь тонкие облака. Потому и прячу под покрывалом плотным, как слой туч в ненастье.
— Что же, — сказал Лакхаараа, — пусть ветер разгонит тучи, чтобы мы могли сговориться и сойтись в цене.
— Э, благородный господин, — сладко, с причмоком, усмехнулся купец, — десять тысяч плати, не глядя. Удивишься, что подобного ему можно купить за деньги. Твой перстень будет ему браслетом, а браслет — поясом.
— Ладно, купец, — Лакхаараа нервно зевнул, — показывай товар. Если он таков, как ты говоришь, я добавлю что-нибудь сверху. Не наследнику повелителя Хайра прослыть скупым.
— Так и я думаю, благородный господин!
Оттолкнув рабов, взявшихся было за покрывало, купец сам осторожно приподнял край, а когда Лакхаараа приподнялся и весь потянулся вперед, резко дернул. Груды бархата рухнули, вздымая облака пропахшей благовониями пыли. Пройдя сквозь них, заклубился золотыми облаками солнечный свет, текущий в открытое окно.
И Айели предстал перед Лакхаараа ан-Эртхабадром в зыбком сиянии, окутанный ароматами ладана и мускуса.
Он был тонок, как тенкинское копье, и кожа цвета финика просвечивала сквозь белую рубашку. Четырнадцать кос касались ковра, на котором он стоял, у маленьких коричневых ступней. И когда Лакхаараа взглянул на его лицо, то не смог отвести глаз и не скрывал от купца, что доволен увиденным. Казалось, ласковой ладонью оглажено овальное лицо, такими мягкими были его черты, брови высоки и округлы, веки гладки, а ресницы бросали тень на щеки. Он стоял, опустив глаза, сложив перед грудью узкие ладони.
Робкой повадкой, тонким станом, зыбкой грацией напомнил он наследнику того, другого, хоть тот был бел, а этот — темен.
— Суди сам, благородный господин, нуждается ли он в украшениях. И что можно сказать в похвалу тому, кого ты видишь сам своими глазами и можешь убедиться в том, что он совершенен по красоте, прелести, тонкости стана и соразмерности. Его косам четырнадцать лет, и он воспитан наилучшим образом для украшения опочивальни и развлечения господина: обучен танцам, пению, игре на увеселяющих инструментах, а также нежному искусству, искусен в движениях и заигрываниях, вскрикиваниях и жалобах, в томности, истоме и похоти, и соединяет в себе все эти качества с избыточной красотой и изнеженностью. И при том — жемчужина несверленая.
— Черна твоя жемчужина, — промолвил Лакхаараа, опомнившись и переведя дух.
— Это кровь племени банук. А они, как без сомнения известно благородному господину, не торгуют своими детьми, ни мальчиками, ни девочками, и не отдают невест в другие племена, и не оскопляют младенцев, чтобы продать евнухами в богатые дома. Мой покойный отец, да будет Судьба благосклонна к нему и на той стороне мира, добыл его мать с огромными трудностями, за небывалую цену. Она родила девятерых девочек от красивого раба-эрмиканца, и последним — этого. Благородный господин, это самый красивый невольник из всех, что прошли через мои руки! И мой отец говорил то же.
— Что же не продал его прежде девятилетия? У него вот-вот усы пробьются?
— Не пробьются у него усы, благородный господин, — дробненько рассмеялся купец, — и не единого волоска на его теле ты никогда не увидишь, об этом позаботились! А если бы и случилось такое, что ж, нет разве у тебя умелых банщиков и нужных снадобий?
— Так может, другой изъян в нем?
— Никакого нет изъяна, просто отец мой жалел с ним расстаться из-за его красоты и кроткого нрава, и жалел тронуть, чтобы не снизить желаемую цену. А оставить себе не хотел, дабы не потерять такого богатства, какое ожидал за него получить…
— Хорошо. Я беру его. Составим бумаги. Сколько ты за него хочешь?
— Клянусь милостью Судьбы, я предлагаю его благородному господину ни за что — это для меня обязательно!
И тогда Лакхаараа повелел принести цену трех бахаресай, и принесли и отвесили купцу двенадцать тысяч хайри. Еще наследник пожаловал купцу роскошную одежду и кувшин драгоценного вина. И купец поцеловал руки наследника и ушел, благодаря за милость и благодеяние.
Глава 15
В густом мраке слабо трепетал одинокий язычок пламени, удваиваясь в темных зрачках Атхафанамы. Царевна снимала с рук тяжелые браслеты, не торопясь, один за другим, улыбаясь робкому сиянию, выглядывавшему из глиняного горшочка, а Ханис…
А Ханис принимал из ее рук браслеты, один за другим, и складывал их вокруг горшочка со свечой. И любовался царевной.
А она уже сняла ожерелье из золотых пластин и протягивала ему. Все украшения снимала с себя царевна, чтобы не поранили белую кожу супруга, когда она будет обнимать его.
Этот обряд занимал изрядное время, но ни за что на свете, да поможет ей в том Судьба, не пришла бы царевна к возлюбленному мужу своему иначе как в полном блеске красоты и роскоши.
Брови ее двумя высокими дугами сходились у переносицы, оттеняя глаза, подведенные черным до самых висков. И маленькие родинки, одна другой желаннее, были подкрашены особой краской.
Ханис сначала пытался убедить царевну в том, что яркие краски и искусство ее рабынь ничего не могут прибавить к ее прелести, так же как не теряет ее красота силы и блеска и без тяжелых, варварски роскошных, на взгляд Ханиса, украшений. Но даже Ханис вынужден был отступить перед тысячелетней уверенностью женщины в том, что она делает.
И скоро, очень скоро Ханис понял, что прав был, уступая. Обряд освобождения царевны от подобных оковам украшений — завораживал.
Все тревоги отступали перед очарованной радостью.
Ханис выстраивал браслеты вокруг горшочка и в них, как в бочонки, ссыпал жемчужные ожерелья и длинные нити драгоценного бисера, выкладывал спирали из них. Когда же царевна поднимала руки к серьгам, оттянувшим мочки маленьких ушей, Ханис знал, что обряд подходит к концу, потому что серьги царевна снимала последними.
Вот наконец они тяжело и звонко стекли в ладонь. Ханис покачал их на кончиках пальцев и позволил перетечь в затененную пустоту внутри браслета.
Уверенно, неторопливо — уже ничто не задержит желанного — Ханис протянул руки к царевне, и она, с опущенными ресницами, вся подалась к нему.
Ключ брякнул о скважину замка и лязгнул, поворачиваясь.
Ханис, быстро наклонившись, задул свечу. Царевна зашуршала покрывалом.
Дверь с натужным воем отошла от косяка, и раздался веселый шепот:
— Ханис, друг!
Атхафанама под покрывалом сдавленно охнула, на коленях отползая в дальний угол.
Ханис вскочил на ноги, кинулся навстречу ночному гостю, отвлекая его внимание от тайной своей жены.
— Эртхиа, ты?
— Да, друг, это я — и возможно ли обернуться быстрее?
Ханис не успел остановить друга. Эртхиа уже выпалил свою новость:
— Ахана передает тебе прядь волос и послание, которое я выучил наизусть.
— Она жива? — Ханис схватил его за руку. — Как это возможно?
