не потребовал остановить расправу над побежденными… Когда вспомню, как умер Вайс. Знаешь, я встретил несколько месяцев назад одного нашего знакомого, не буду называть его имя, он был бургомистром довольно большого города. Как раз в это время Горбачевы приехали в Германию на обследование. Так вот он мне сказал — если есть Бог, он не допустит, чтобы Горбачевы вернулись домой живыми и невредимыми. Если есть Бог, один из них должен остаться на этой земле, ведь они предали здесь столько людей.
— Ты не прав, — возразил Дронго, — я согласен, что он действовал не лучшим образом. Согласен, что он был слабым и непоследовательным политиком. Я даже соглашусь, что он слишком часто предавал и своих бывших союзников, и свои идеалы. Но, с другой стороны, он ведь пытался что-то изменить. Он искренне пытался убрать эту Стену, помогая немцам, а не мешая им. И разве можно его за это осуждать? Ведь тогда, десять лет назад, граждане Восточной Германии сами выбирали путь к объединению. Ты помнишь, какие митинги прокатились по всей Германии, сколько людей штурмовали Стену, причем со стороны Восточного Берлина.
— Я не сказал, что они были против, — горько возразил Менарт, — красивые витрины магазинов всегда привлекательнее мертвых догм. Но разве тот же Горбачев не мог спасти тысячи людей, которые ему так верили и которые были его союзниками? Разве он не мог гарантировать им безопасность в будущем?
— Он много чего не сделал, — согласился Дронго. — Когда-нибудь историки подробно проанализируют случившееся и дадут объяснение каждому его шагу. А насчет смерти его жены… Знаешь, что я тебе скажу, Бруно. Они так сильно любили друг друга, что для него потеря супруги была, возможно, самой большой личной трагедией в жизни. Даже когда развалилась страна, даже когда он уходил со своего поста, — это было не так страшно и горько. Поэтому ты этого не трогай. Я видел слезы на глазах его дочери, я видел, как он относился к своей жене. Ты не нашел со своим сыном взаимопонимания и поэтому сходишь с ума. Представь себе состояние человека, который потерял самого близкого человека. А если учесть, что он атеист, как и ты был когда-то, и не верит в существование другого мира, то тяжесть потери усиливается тысячекратно.
— Еще немного и я заплачу, — отмахнулся Менарт. Он залпом выпил, затем тяжело поднялся, открыл дверцу шкафа и достал вторую бутылку.
— Такие вопросы нельзя решать без спиртного, — мрачно сказал Менарт, усаживаясь напротив. Он отвинтил крышку. Взглянул на Дронго. — Насчет личной жизни Горбачева, может, ты и прав. Не нужно желать никому зла. А вот насчет всего остального… Здесь ты меня не убедишь. Он нас всех предал. Предал, — упрямо повторил Менарт.
Дронго поднял стакан: мутная жидкость, на дне несколько лимонных косточек.
— Будь здоров, Бруно, — пожелал своему собеседнику Дронго. — Выпьем за твоего сына.
— У тебя есть дети? — вдруг спросил Менарт.
— Есть, — сказал Дронго, вспомнив о Джил и своем сыне. До этого он никогда и нигде этого не говорил. Никогда и никому. Но сейчас ему не хотелось врать Менарту.
— За наших детей, — налил себе полный стакан Менарт. — Может быть, они когда-нибудь поймут и простят нас. Или не простят, как ты думаешь?
— Я думаю, у каждого поколения своя правда. И не дело детей судить родителей. Мы ведь не судим наших родителей. Каждому свое.
— Будь осторожен, — вдруг сказал Менарт. — Я видел, что вчера около моего дома одного человека сбила машина. Видимо, он пытался ко мне прорваться. Она появилась неожиданно и потом сразу скрылась. А эти суки смотрели из своих машин со всех сторон, и никто даже не попытался помочь человеку. Вот тогда я и подумал, что нужно с ними рассчитаться. А когда увидел тебя в магазине, вспомнил, что мне рассказывали про Дронго. И решил сюда приехать.
— Спасибо, — кивнул Дронго. — Ты мне очень помог, Бруно. Только назад ты меня не повезешь. По этой дороге мы в таком состоянии не поедем.
— Верно, — сказал Менарт, — мы останемся здесь. Уже поздно. Завтра утром я отвезу тебя на вокзал. Давай еще по одной. Так, кажется, говорили в Москве. Ты видишь, я еще не забыл русский язык.
— Вижу.
Был уже девятый час вечера. Возвращаться назад не было смысла. Можно остаться здесь, а утром вернуться в Зуль. Хотя нет, зачем ему возвращаться в Зуль? Он должен ехать в другой город. Но в какой именно, он уже не помнил. Он слушал бормотание Менарта и отвечал ему, грустно качая головой.
— И зачем только я так напился, — мелькнула последняя трезвая мысль.
Самым важным человеком для Кардигана в эти дни был Дитрих Барлах, лежавший в американском военном госпитале. Он приезжал к нему ежедневно, надеясь хоть что-нибудь узнать от молчаливого немца, который равнодушно принимал его посещения. В один из дней Кардиган, не выдержав, спросил, надеется ли Барлах получить документы к десятому ноября. Барлах тяжело взглянул на него, закрыл глаза и сказал, что даст ответ в пятницу. Кардиган хотел узнать, почему именно в пятницу, но благоразумно воздержался.
По указанию Страуса в палате были установлены мониторы, которые круглосуточно отслеживали состояние раненого. У палаты постоянно дежурили морские пехотинцы. В конце коридора находились еще два сотрудника ЦРУ. Кардиган полагал, что Барлах просто лжет и называет десятое число только для того, чтобы угодить американцам. Однако Страус был настроен более рационально. Ему хотелось знать, каким образом Барлах общается со своим информатором.
В пятницу утром Кардиган приехал к раненому в палату, заранее предвкушая, как солжет на этот раз Барлах, сказавший, что документы будут переданы десятого. Кардиган не сомневался, что у бывшего осведомителя «Штази» был информатор, с которым он работал. Однако поверить в информатора, который неведомым образом связывается с Барлахом, минуя наблюдателей, он не мог. Для этого он был слишком рациональным человеком.
Он вошел в палату и посмотрел на Барлаха. На часах было около десяти. Барлах читал газету. Увидев Кардигана, он отложил газету и кивнул американцу. Рядом, на тумбочке, лежали бумага и ручка.
— Десятого вы дадите нам документы? — несколько иронично спросил Кардиган.
— Да. Как только вы разблокируете счета, мы передадим вам все списки. Вам нужно будет к двенадцати часам дня послать сообщение вот на этот адрес в Интернете, чтобы подтвердить перевод денег. — Барлах протянул лист бумаги. Кардиган взял его, посмотрел адрес, а потом, улыбаясь, спросил: — Вы заранее знали этот адрес?
— Нет. Сайт открыли только позавчера, — спокойно ответил Барлах. — Вы подтвердите, что деньги разблокированы, и я передам вам дискету с документами.
— Я понимаю. — И вдруг до Кардигана дошло, что именно ему сказал Барлах. — Как это позавчера? — повышая голос, спросил он. — Как это позавчера? Вы хотите сказать…
Он посмотрел в окно. Может быть, кто-то подошел к окну и передал сигнал. Но каким образом этот тип узнал адрес? Кардиган подошел к окну. Оно выходило во внутренний двор, и сюда не мог войти посторонний.
— Вы нас обманываете, — покраснел Кардиган. — Учтите, Барлах, что вы не сможете взять ни цента, пока документы не будут у нас. Ни цента. Вы напрасно рассчитываете, что вам удастся нас обмануть. Нигбур был вашим информатором, и его убили. Верно? Скажите мне правду?
— Нет, — ответил Барлах, — я его плохо помню. Мы работали много лет назад.
— Как? Каким образом вы могли узнать адрес этого сайта? — бушевал Кардиган. — Как вы связываетесь со своими людьми?
— Я думал, американцы умнее, — с явной издевкой сказал Барлах.
— Вы меня не обманете. Я сам тебя найду, если ты попытаешься меня обмануть, — наклонился Кардиган к Барлаху, и в этот момент зазвонил его мобильный телефон. Барлах смотрел на него спокойно, не меняя позы. Кардиган достал телефон, продолжая смотреть ему в глаза.
— Слушаю, — сказал он.
— Перестаньте нервничать, — услышал он голос Страуса, очевидно узнавшего про истерику
