из них красуются дарственные надписи автора, очень лестные для меня.

Но эту книгу он мне не дарил, я ее не читал и, вообще, видел ее впервые — значит, совсем новая.

Заглянул в предисловие «От автора»:

«Эта книга написана — страшно сказать — в 1976 году, то есть в то время, которое потом назвали «застойным». Можно сказать и по-другому: это было мертво-стабильное время, никаких перемен, никаких даже шевелений в сторону перемен не предвиделось и даже не предчувствовалось.

Конечно, все понимали, что быстро стареющий Брежнев рано или поздно уйдет, но он был окружен такой сплоченной группой соратников (сообщников), что даль проглядывалась даже на две-три фигуры вперед.

...А я в начале шестидесятых годов начал прозревать или, точнее сказать, прозрел. Как и почему это получилось — об этом и книга. Прозрение процесс необратимый. В слепых можно ходить сто лет, но, раз увидев, нарочно уже не ослепнешь. Разве что зажмуриваться, да и то от увиденного не уйдешь.

И вот я стал писать книгу о том, как я прозрел, о том, что я увидел и понял...»

Стоит ли говорить, что я немедленно отсчитал деньги продавцу, даже не сопроводив это ворчаньем по поводу того, что книгу уважаемого писателя выложили на прилавок в соседстве с «Протоколами сионских мудрецов».

Ехал домой в нетерпении, стремясь как можно быстрей прочесть книгу самого давнего своего литературного товарища, который наконец-то решился на исповедь (точней, как это следовало из предисловия, он написал свою исповедную книгу давным давно, но лишь теперь отважился ее издать), счел, что пора рассказать о том, как прозрел, и о том, что увидел и понял...

Мою душу тоже тяготил груз неизреченной исповеди, я всё откладывал ее час, надеясь, что хоть на склоне лет, хоть в самом конце отпущенного мне срока приближусь к истине, сумею отделить зерна от плевел, различить добро и зло, что я тоже, наконец, прозрею и тогда расскажу без утайки обо всем, что мне открылось.

Но время шло, я старел, удручался своей старостью, понимал, что сроки поджимают, что возможности успеть сокращаются, а ощущение искомого прозрения не приходило. Я всё более запутывался в отправных жизненных понятиях, всё менее находил в себе уверенность и осознание своего права судить о добре и зле, и, тем паче, навязывать свои шаткие понятия молодым и доверчивым людям.

Моя запоздалая исповедь могла разве что содержать огорчительное признание в том, что я, прожив долгую жизнь, так ничего в ней и не понял, не разобрался, а потому и не вижу своего права на суд — пусть судит Бог.

Тем важней было для меня свидетельство человека, который прошел свой жизненный путь очень близко от меня, почти рядом, в тех же самых параметрах времени и пространства, — но, в отличие от меня, всё увидел и понял, превозмог робость — и сказал.

Еще в пути, в метро, не утерпев, раскрыл книгу где-то на самой ее середине и, надо же случиться такой непредвиденной удаче, наитием угадал страницу:

«...все это мои добрые знакомые, а Саша Рекемчук, можно сказать, очень хороший знакомый, если не друг, с тридцатилетним почти стажем знакомства...»

Теплая волна радости и благодарности согрела сердце.

Да, действительно, стаж нашего с Володей Солоухиным знакомства, порою близкого к дружбе, был очень давним.

Мы встретились с ним впервые в литературном объединении «Комсомольской правды», которым руководил замечательный русский поэт Владимир Александрович Луговской. Это было осенью 1944-го, то есть еще шла война. Мы оба были солдатами: Володя Солоухин служил в полку специального назначения, охранявшем Кремль, а я учился в 4-й Московской специальной артиллерийской школе, в Богородском, в Сокольниках. Точней, мы были не совсем уж нижними чинами: Володя — сержант, я — старшина. Но, вместе с тем, мы были как бы кастово отделены от блестящего офицерства, пишущего стихи и посещавшего эти литературные четверги. И еще очень важное: ни Солоухин, ни я не были на фронте — и это углубляло наше почтение к тем, кто побывал в сражениях, а после, в орденах и медалях, с нашивками боевых ранений, вернулся в литературный кружок: Сергей Наровчатов, Семен Гудзенко, Михаил Луконин, Александр Межиров, Алексей Фатьянов...

В 1946 году, демобилизовавшись, мы оба — Владимир Солоухин и я, поступили в Литературный институт, учились на одном курсе. Я был свидетелем и участником вечера молодых писателей в Доме литераторов, где Солоухин прочел свое стихотворение «Дождь в степи», принесшее ему признание мэтров и ровесников. В начале 50-х мы оба, а с нами еще Владимир Тендряков, Игорь Кобзев работали спецкорреспондентами журнала «Огонёк», объездили всю страну. Параллельность наших судеб порою была удивительной: я нашел свою красавицу Луизу в Сыктывкаре, куда поехал на творческую практику после первого курса Литинститута, а Володя Солоухин нашел свое счастье в Нарьян-Маре, приехав туда в командировку от «Огонька» и встретив героиню будущего очерка — молодого детского врача по имени Роза. Почти одновременно мы попробовали себя в прозе: он написал повести «Владимирские проселки» и «Капля росы», сделавшие его знаменитым, а о своих дебютах я рассказал выше.

Живя в Москве, мы тоже встречались нередко, хотя уже не бросались друг к другу с лобызаниями: время отдалило нас. Но всякий раз, когда мы встречались ненароком, он успевал порадовать или развлечь меня событиями своей жизни.

— Представляешь, — рассказывал он, — решил разобрать старые читательские письма, еще той поры, когда напечатал «Каплю росы», и вдруг нахожу среди них два письма от Солжа!..

Эта находка случилась уже в ту пору, когда лауреат Нобелевской премии Александр Исаевич Солженицын жил-поживал в штате Вермонт.

В другой раз Володя рассказал мне о том, как в зарубежной поездке, в какой-то латиноамериканской стране, общительный шофер такси начал расспрашивать седока: кто да откуда?

— Я говорю ему: поэт, из России... А он мне на это: о-о, Ев-ту-шен-ко!..

Солоухин хохотал так заразительно, что и я не удержался от смеха.

Вот как долго и как интересно соприкасались мы в литературе и в обыденной жизни.

Здесь особое значение приобретало уточнение, сделанное им в авторском предисловии к «Последней ступени»: «Эта книга написана — страшно сказать — в 1976 году...»

То есть, тридцатилетний стаж нашего знакомства, который он обозначил, удлинялся еще на два десятилетия и составлял уже полвека!

Я ехал в вагоне метрополитена и видел свое отражение в оконном стекле. Будь фон неподвижным, я даже в этом тусклом свете разглядел бы на своем лице все приметы семидесятилетнего стариковства. Но фон был размыт стремительным движением поезда в туннеле — бетонные стены, тягучие жилы проводов, фонари в защитных сетках, — всё это дробило фон, а заодно делало подвижным и само лицо, омолаживая его, возвращая ему черты былого облика, как бы относя время вспять...

И я сочувственно улыбался этой причуде летящего отражения.

Вряд ли кто-нибудь удивится, если я признаюсь, что, добравшись до дома, начал читать книгу не с первой страницы, а с той, серединной, где обнаружил свое имя.

Нужно было разобраться, в каком контексте, если не всуе, оно упомянуто.

Оказалось, что не всуе.

Развернутый эпизод повествовал о том, как автор, а именно Владимир Солоухин, направляясь по делам в Союз писателей, решил сначала пообедать в ресторане ЦДЛ. Ну, никак нам не удается обойти стороной это место: меняются авторы, меняются герои и персонажи, но всех одинаково тянет именно сюда.

Попутно автор и главный герой книги удручается тем, что живет под пятой оккупации.

«...если принять формулу, что произошла оккупация страны, и уж, во всяком случае, ее культуры и ее идеологических центров, и если вообразить бы, что все захватчики оделись в какую-нибудь свою особенную форму, то, пожалуй, москвичи, выйдя утром на улицу, увидели бы, что живут и впрямь в оккупированном городе...

...Я нарочно напряг воображение и надел на них всех форму, мундиры, и получилось сразу, что я тут абориген, туземец, пришедший в привилегированный офицерский клуб, где, как могут, развлекаются

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату