красивым старомодным платком. Джерри тоже стоял в оцепенении, и в его голове навязчивым рефреном звучало: «прости и пойми, если даже разлюбит любимая…»
Никки оценила ситуацию и неслышно скомандовала Робби. В зале загремела современная и бодрая мелодия. Все стали приходить в себя и украдкой отряхивать мокрые ресницы, со смущённым смешком посматривая друга на друга. Вспыхнули запоздалые аплодисменты, заглушённые ритмическими повизгиванием динамиков.
– Что за оранжировку ты подобрал?! – исподтишка рявкнула Никки на Робби.
– Не кричи на меня, – растерянно буркнул тот, – я сам перепугался… Какие вы, биосистемы, нежные…
Подошла Изабелла с влажными глазами:
– Ты должна быть не королевой, а певицей! И будить в сердцах светлую грусть.
Дзинтара ничего не сказала, просто расцеловала Никки в обе щеки.
Никки, поражённая реакцией слушателей, категорически покачала головой:
– Я никогда больше не буду петь… не хочу дёргать души за ниточки бессознательного… Люди не должны плакать!
– Ты чертовски не права! – сказала Дзинтара.
– Может быть, – пожала плечами Никки, – но я чертовски твёрдо решила.
Динамики выплеснули вальс, и Феб умчал Дзинтару.
Зал, увидев стремительную красивую пару, расступился и оставил танцоров в летящем одиночестве. Они кружились, не отрывая внимательного взгляда друг от друга.
Дзинтару и Феба связывали странные взаимоотношения. Юноша всё время подшучивал над принцессой, одновременно открыто демонстрируя свою влюблённость.
Но эта демонстративность как раз и внушала сомнения.
Вот и сейчас, после окончания своего знаменитого вальса, Дзинтара и Феб отпустили друг друга и опустили соединяющие руки, но остались на максимально близком расстоянии партнёров по танцу.
Феб в упор рассматривал гордую Дзинтару и говорил негромко, но вполне различимо для заинтересованных окружающих.
– Что такое любовь? Как определить это самое сильное человеческое и божественное чувство? Вот я смотрю в карие глаза – ничего особенного в них нет…
Глаза Дзинтары вспыхнули огнём.
– Густые брови, крупноватый нос, слишком яркие щёки – всё, взятое по отдельности, никак не может привлечь внимание бога, художника и поэта…
Щеки Дзинтары ещё больше заалели, но она не произносила ни слова и тоже в упор рассматривала Феба, превосходящего её по росту всего на дюйм. -…Как смогли эти обычные детали, собранные вместе, произвести такое неизгладимое впечатление на столь могучую личность, как я? Когда это земное лицо приближается к моему на расстояние… примерно, пяти дюймов… почему моё божественное дыхание перехватывает и возникает сильное притяжение неизвестной природы?
Дыхание Дзинтары тоже сбивалось, но она по-прежнему молчала и не сводила блестящих глаз с задумчиво рассуждающего Феба.
– Масса недостатков… Статус принцессы просто ужасен… Насколько фатальна эта смешная королевская гордость, впрочем, такая понятная и человеческая?
Опустив руки, они стояли, почти касаясь друг друга. Вокруг толпились смеющиеся друзья, но юноша и девушка были аутически отрешены от окружающего.
– Я краем глаза вижу её в коридоре, и этот ничтожный по мощности периферийный световой сигнал вызывает во мне эйфорический прилив предельной высоты. Почему? Что за глупая химическая реакция? Эта девушка улетает на уик-энд в свой замок, и мне, – МНЕ! – занятому в миллионе космических дел и развлечений! – становится пусто и одиноко. Можно ли вывести формулу этого чувства и составить спасительное противоядие? Или ликующее замирание в груди, которое возникает при взгляде на это простое, но симпатичное лицо с умными глазами, и есть смысл забавной земной жизни?
Юноша замолчал, продолжая разглядывать Дзинтару.
– Лучшее объяснение в любви, какое я слышал! – крикнул кто-то, и все зааплодировали.
– Объяснение в любви? – сказал Феб, по-прежнему не сводя глаз с Дзинтары. – Чепуха! Это тезисы моего реферата по нейросайенс…
Принцесса Дзинтара с пылающим лицом, молча и не спеша, отступила на шаг от Феба, повернулась и ушла с дня рождения королевы Никки.
Профессор Лвин спал неспокойно и встал рано – купол неба ещё не светился.
Ходил по комнате, долго умывался, фыркая и бормоча. Брился ещё дольше. Наконец, дотянул до завтрака и спустился на первый этаж гостиницы, в которой он поселился после переезда в Шрёдингер. Отель был невелик и скромен – и это профессору нравилось. Как и уютный гостиничный ресторан.
В неярко освещённом зале никого не было по раннему времени. Профессор сел за любимый столик у окна, и тут же подошла Мэриэн – пухленькая улыбчивая девушка лет двадцати.
– Вы рано сегодня! – улыбнулась она профессору. – Уезжаете куда?
Она ловко разгрузила поднос на стол: кувшинчик с чёрным кофе и стакан апельсинового сока, тёплые плюшки, масло и клубничный джем, ломтик молодого козьего сыра и пластинку твёрдой испанской ветчины – всё как любит «герр профессор», как Мэриэн называла постояльца.
– Нет… – Лвин вздохнул. – У меня важный эксперимент в лаборатории, вот и не спится.
– Какой вы умный, герр профессор! – с завистью сказала Мэриэн, забирая пустой поднос. – Всё изобретаете что-то…
– Не завидуйте, – буркнул профессор. – Каждый учёный умён только несколько раз в жизни – остальное время он чувствует себя полным дураком. Сегодняшний опыт будет всего лишь пробный, проверка систем… ждать от него нечего, но опробовать новую установку надо.
Кому-то это покажется смешным: разговаривать о науке с официанткой, но желчный профессор был, как ни странно, демократом и априори полагал интеллект любого собеседника – даже ребёнка – равным его собственному.
Мэриэн, как и другие люди, сразу это почувствовала и прониклась к Лвину симпатией.
Правда, профессор никогда не допускал превосходства интеллекта собеседника, но здесь у него было оправдание – таких людей в реальности он ещё не встречал.
Справедливости ради нужно отметить, что профессор многих коллег считал идиотами – но лишь имея этому веские доказательства. И вообще, с учёных спрос совсем иной, чем с обычных людей.
Лвин не спеша позавтракал и вышел на улицу, не забыв поблагодарить Мэриэн, которая уже кормила другую раннюю пташку – молодого остроносого сотрудника местной газеты, спешившего в Луна-Сити на фестиваль самодеятельных артистов и бодро клевавшим свой утренний омлет с жареными охотничьими колбасками.
Купол уже светился дневным светом, и профессор быстро зашагал к Гринвичцентру на главной площади Шрёдингера. Учёный не глазел по сторонам, он шёл не по улице, а по схеме установки, проверяя – всё ли в порядке, всё ли соединено правильно.
