— Так вы вправду душить раздумали?
— Ну, конечно. Ты же славный парень! Такой же трудовой человек, как и мы. Из-за чего нам ссориться? Если будет время, заходи, ты нам по душе пришелся.
— Обязательно зайду. И гостинцев притащу. Спасибо, компанейрос! Век не забуду… Спасибо!
Кончеро был кухонным рабочим в столовой для заключенных. Едва начинал розоветь горизонт над океаном, как он спешил под навес к примитивным каменным очагам и возвращался в барак лишь вечером. Определяя его на эту должность, майор Чинч изрек:
— Он настолько глуп, что его никакой идиотской работой не проймешь. А котлы ворочать сумеет. Помощники не потребуются.
И действительно, исполнительный Кончеро трудился за пятерых. Чтобы поддерживать в нем силы, повара давали парню очищать котлы, в которых варилась тапиоковая размазня или маисовая каша.
Теперь, после мытья котлов, Кончеро спешил под пальмы, разыскивал Реаля и отдавал ему сверток с маисовыми пригарками. Они были большим подспорьем для истощенных, вечно голодных каторжников.
Глядя, как новые знакомые по-братски делят принесенную еду, Кончеро прислушивался к их разговорам. Он не все понимал из того, что они говорили меж собой, но ему эти веселые парни нравились и вызывали желание подольше побыть с ними.
Случайно Реаль выяснил, что Кончеро совершенно неграмотен. Он пристыдил силача и велел Мануэлю заняться им. Тот охотно взялся. По вечерам парни садились в сторонку. За неимением карандашей и бумаги, Мануэль палочкой выводил на земле аккуратные буквы, а Кончеро, шевеля высунутым языком и потея от усилий, срисовывал их.
Силач старался запомнить буквы. И когда ему удавалось без подсказки изобразить на земле хоть одну, он готов был задушить Мануэля в объятиях.
Вскоре майору Чинчу доложили о появлении на песке, на дорожках и даже на прокопченных котлах загадочных знаков, напоминавших буквы. Начальник лагеря обеспокоился; он сам ходил на места появлений таинственных знаков и приказал доносчикам выследить не только «пачкунов», но и тех, кто приглядывается к надписям.
В один из вечеров Мануэль встретился со старым приятелем. Перед ним на камнях сидел оборванный, измученный человек со впалой грудью. Его огромные, горящие беспокойным блеском глаза, казалось, занимали половину исхудалого лица, изрытого глубокими оспинками. Это был школьный товарищ и сосед по двору — Алонзо Альварец. Они узнали друг друга в очереди за похлебкой и условились встретиться за бараками.
— Они не сумели дознаться, что я в компартии, — озираясь, торопливым шепотом говорил Альварец. — Меня очень били… до сих пор кашляю. Здесь поместили в третий барак… на работы гоняют в заросли. Я не раз приглядывался к тебе… думаю: «Удивительно похож на покойника Мануэля», а подойти не решался. Хорошо, что ты первым заговорил. Как же так случилось? Ведь когда бежали со свинцовых рудников, тебя подстрелили… ты тогда не доплыл.
— Да, я был ранен… течением занесло далеко вниз. Но вас, кажется, всех переловили?
— Не всех… мне удалось уйти. Я стал нелегальным. Марион не верила в твою смерть и со мной не хотела разговаривать. Вздорная она у тебя.
— Да-а, ты ей чего-то был не по вкусу! — согласился Мануэль, вспомнив, как жена уговаривала его больше не связываться с Альварецем. «Рябой иным стал, — убеждала она. — Смотреть в глаза не может и лебезит, словно слизняк. Я не хочу, чтобы он знал твое новое имя. Такие предают. Будь для него погибшим». Чудачка Марион! Ведь это каторга, побои и тюрьма сделали Алонзо не похожим на себя. Он пострадал больше других, в двадцать восемь лет похож на старика.
— Я всегда был неприятен женщинам; лицо словно гвоздем поковыряно, — уныло глядя в сторону, продолжал говорить Альварец. — Им больше здоровые и красивые нравятся. Впрочем, нечего больше об этом, нам осталась лишь медленная смерть под пальмами.
Мануэль понял, что друг детства впал в уныние и видит все в мрачном свете. А ведь когда-то он был самым изобретательным сорванцом. Сколько чужих садов пострадало от их налетов! А мечты юности? Разве о таком конце они думали? И Мануэль, жалея Альвареца, шепнул:
— Не унывай: мы, кажется, скоро покинем этот остров.
Но школьный друг, ни во что не веря, безнадежно махнул рукой.
— Какой-нибудь провокатор или шпион подыскивает простаков, — сказал он. — Ты отлично понимаешь, что спастись отсюда невозможно.
— Прежде и мне так казалось, — сознался Мануэль. — Но, слава богу, нашелся человек, который вправил мозги. Не сомневайся, а главное — не отчаивайся. Собери свои нервы в кулак. Сердце разрывается, когда видишь тебя в таком состоянии. Поверь, мы скоро будем свободны.
Он не заметил, как дрогнули кончики пальцев у собеседника и глаза еще больше потемнели. Альварец оглянулся и приглушенным голосом спросил:
— Так это не шутка, Мануэль? Сумели наладить дело с охраной, да? Ты не забудешь меня?
— Алонзо, возьми себя в руки! Ну, как я забуду о товарище? Разве ты бы покинул меня в беде?
— Никогда! — клятвенно заверил Альварец. — Разве можно изменить дружбе юности? Мы же четверть века знаем друг друга. Значит, это побег? А чем я могу помочь? Оружие у вас есть?
За деревьями послышался какой-то неясный шум. Мануэль жестом остановил его.
— Ничего не нужно… пока я не скажу. Не беспокойся, ты будешь предупрежден. Сюда идут.
Альварец вновь оглянулся и, заметив показавшихся на дороге стражников, поспешно юркнул за куст терновника.
По дороге от первого поста шли конвоиры-автоматчики и с бранью подталкивали связанного парня, одетого в мундир летчика. Шествие замыкал стражник Лиловый и майор Чинч. У начальника из под тропического шлема на левом глазу виднелась марлевая повязка.
Приблизясь к утоптанной площадке, где обычно после ужина сидели и лежали под пальмами заключенные, Лиловый скомандовал остановиться. Майор вышел вперед.
Все лагерники моментально повскакали и вытянули руки по швам. Раскрасневшийся Чинч, скривив шею, оглядел площадку одним глазом — нет ли где не уважающих начальство — и приказал развязать пленника.
Конвоиры поспешили срезать веревки. Летчик, видимо не чувствуя затекших рук, пробовал шевелить пальцами, но они плохо подчинялись ему.
Заключенные молчаливо разглядывали новичка, доставленного с такой помпой. Судя по ссадинам и кровоподтекам, он чем-то заслужил особое отношение к себе. Это был атлетически сложенный парень. Голубой мундир со споротыми нашивками плотно облегал его мускулистый торс.
Майор Чинч откашлялся и, выставив вперед ногу, выкрикнул:
— К сведению коммунистов! Этот фрукт участвовал в подавлении мятежа, так сказать, сбрасывал напалмовые бомбы на ваших единомышленников. Разрешаю поступить с ним, как вам заблагорассудится. Наказаний не последует.
Новичок выпрямился, с презрением оглядел майора и его свиту. Потом вдруг неожиданно рассмеялся и, подмигнув Чинчу, сказал:
— А здрово я вам влепил, господин майор! За провокацию следовало бы еще добавить.
— Молчать! — заорал Чинч. Машинально поправив бинт, он вновь обратился к заключенным:
— Уголовники! Кто из вас желает получить отдых на три дня, может доложить о случайной смерти этого негодяя.
Новичок, выслушав начальника, неодобрительно покрутил головой и попросил:
— Господин майор, не могли бы вы на одну минуточку подойти поближе ко мне? Всего на минуточку!
Чинч побагровел и, дрыгая от злости укороченной ногой, рявкнул:
— Заткнуть глотку нахалу!
Лиловый ударом жилистого кулака сбил с ног летчика.
