Уснул Норкин уже под утро. Но и во сне вздрагивал, сжимал автомат, а перед его глазами то и дело вставали и рушились ажурные арки моста и, грохоча, лезли друг на друга вагоны. А эшелонов много, и все они, выпускай из труб клубы смрадного дыма, шли на восток.
Мост нужно взорвать во что бы то ни стало.
Закончен походный завтрак и короткий отдых.
— Пора, — сказал Норкин и, взглянув последний раз на ель, которая дала им приют, взмахнул палками — и первая лыжня легла на нетронутую целину снега.
Шли молча, внимательно всматриваясь в каждое дерево, в каждый сугроб. Днем лес выглядел совсем по-мирному. То и дело попадались следы зайцев. А вот и ровная стежка лисьего следа. На стволе ели Норкин даже 'увидел несколько рыжих волосков. Опираясь на хвост, сидит дятел и настойчиво долбит кору дерева. Заметив людей, он взмахивает пестрыми крыльями и улетает. А немного погодя снова разносится по лесу его мерное «тук-тук».
Донесся гул поезда, и моряки остановились. Норкин сел на дерево, поваленное ветром, и сказал:
— Никишин, дойдете до полотна и посмотрите подходы к мосту. До него, по моим расчетам, около четырех километров. В случае погони уходите в сторону. Уводите ее за собой.
— Есть. Разрешите идти?
— Иди, Саша.
Скоро Никишина не стало видно, а товарищи долго смотрели туда, где еще недавно на фоне стволов мелькали полы его халата. Автоматы готовы дать очередь в любую минуту
Прошло около часа. Любченко начал ерзать, расстегивать и застегивать крючки полушубка, словно ему временами становилось очень жарко. Наконец он не выдержал:
— Разрешите сходить?
— Сиди! — оборвал Норкин. — Скоро придет.
Но Любченко хорошо изучил своего командира, и слова не успокоили его: на окаменевшем лице Норкина быстро Дергался нерв, поднимая левую половину верхней губы. Это последствие финской войны всегда выдавало его в минуты волнения.
Любченко отвел глаза в сторону, попытался думать о другом, но мысль упорно возвращалась к Никишину. Что с ним? Неужели уводит? Не должно. Стрельбы не слышно, а Саша постарался бы поднять шум, чтобы известить товарищей о погоне.
Легкий толчок в плечо. Любченко перехватил автомат поудобнее и взглянул на лейтенанта. Норкин улыбался, глазами показывая на возвращавшегося Никишина. Любченко встал, сделал было несколько шагов навстречу, потом тоже улыбнулся и сел на прежнее место.
— Задание выполнено, — докладывал Никишин, предварительно подмигнув Николаю. — До моста километров пять. Лес подходит к реке вплотную, а на том берегу начинается поселок.
— Хорошо. Почему долго ходил?
— Смотрел, как немцы с горки на лыжах катаются. Четыре офицера. Хотел из автомата помочь им падать…
— Я вас серьезно спрашиваю.
— Виноват… Изучал местность. С этой стороны лес вырублен и крупнокалиберные пулеметы установлены.
— Так… Идем к реке и присмотримся. Я— первый, ты — за мной метрах в ста, а Любченко — на таком же расстоянии от тебя. Пошли.
Лес начал редеть.
Заметны следы войны: воронки от авиабомб, срезанные осколками ветви, расщепленные, обгорелые стволы деревьев.
Между стволами мелькнуло белое поле. Норкин снял лыжи и пополз к опушке, разгребая руками снег, осторожно отодвигая ветви.
На противоположном обрывистом берегу, под маленьким грибком топтался часовой. Немного в стороне, между двумя столбами с проволокой, опустив морду книзу, бегала поджарая серая овчарка. Колючая проволока в несколько рядов отгораживала часового от поселка и прижимала его к реке.
Домики поселка предостерегающе подмигивали обледенелыми окнами, отражавшими красноватые лучи солнца.
«Не так просто достать часового, — подумал Норкин. — Единственный путь к нему, кажется, — с того берега».
На этом берегу реки подходы к месту охранялись усиленным нарядом и пулеметами. Норкин понял, что лес внушал фашистам большую тревогу. Были пулеметы и на том берегу, но они стояли немного в стороне, и к часовому можно было подобраться, минуя их.
Норкин повернулся и подал условный сигнал. Скоро рядом с ним улеглись оба матроса.
Из домика, одиноко стоявшего среди полуразрушенных печей, около единственного прохода в проволоке, вышла группа немцев. Они шли к мосту. Солдаты старательно прятали уши под отогнутые поля пилоток.
— Смена, — прошептал Любченко.
Часовые передали друг другу пост. Новый часовой покрутил во все стороны клинообразной головой, снял автомат, и морозный воздух прорезала длинная очередь. У пулеметов закопошились расчеты, и огненные нити пуль потянулись к опушке.
— Неужели заметили, гады? — сквозь зубы процедил Никишин.
Тело его сжалось в упругий комок, лицо стало злым, жестким, у рта и глаз появились складки, сделавшие его сразу старше на несколько лет.
Но скоро все стихло, и часовой зашагал по тропинке, четко отбивая шаги: десять вперед, десять обратно, десять вперед, десять обратно…
Трудно лежать в снегу. Холод сковывает мышцы, и Бременами кажется, что даже одежда примерзла к телу.
Снова идет смена. Норкин взглянул на часы и заметил для себя: «Меняются через два часа».
Опять поднялась стрельба, так же оборвалась, и снова мерно заходил часовой: десять шагов вперед, десять — обратно.
Закоченевшие руки и ноги слушаются плохо, и ползти назад-значительно труднее.
Но вот наконец-тс можно встать во весь рост и помахать руками!
— Никишин, спирту по сто грамм, — прошептал Норкин, сдерживая дрожь.
— Теперь послушайте мой план, — продолжал он, справившись со своей порцией. — Подходим со стороны реки. Без лыж переползаем ее и выберемся на тот берег. Мы с тобой, Никишин, займемся часовым, а ты, Любченко, возьми на себя овчарку. Справишься?
— Надеюсь, товарищ лейтенант.
— Я тоже. Кинжалом работать буду я, а ты, Саша, обеспечь, чтобы часовой не стрелял.
Никишин, не отрывая глаз от лица лейтенанта, кивнул головой.
— Когда снимем часового, Любченко — наблюдает, а мы закладываем заряды. Отходим старым путем. Здесь наденем лыжи — и полный вперед!
С наступлением темноты ветер усилился; Стонет лес. Ветер в чистом поле вздымает, крутит снежные смерчи; неистово бросает их в лица людей и в окна Домов, а здесь он в бессильной ярости бросается на деревья, несет на них с равнины тучи снега, разбивается о стволы и с жалобным воем, словно плача, мечется среди вершин, раскачивая и сгибая их.
Стонет лес. Стучат друг о друга голые ветви деревьев. Жалобно скрипят расщепленные снарядами лесные великаны, жалуясь своим здоровым соседям, что они, израненные войной, не в силах сопротивляться.
В тучах снежной пыли ползут по льду моряки. С противоположного берега временами взвиваются ракеты, ветер сносит их в сторону, и они гаснут, затерявшись в белом круговороте.
Но как только взовьется ракета, замирают на льду три белых глыбы, чтобы через несколько секунд снова ползти вперед, хватаясь руками за остроганные куски льда.
Вот и берег.
