Посмотрев ему вслед, Норкин вернулся к машине. Они с Никишиным сбросили в нее мертвых, сломали мотор и вместе с пленным офицером пошли по следам Николая.
Потрескивают от мороза деревья. Все живое спряталось и лишь три человека идут по лесу, кашлем нарушая тишину. Любченко давно выбился из сил и его положили на самодельные носилки. Сейчас их несут Норкин и Никишин, а фашист спокойно идёт впереди.
— Отдохнем, — сказал Никишин, опуская носилки И падая в снег рядом с ними.
Норкин тоже сел. Только пленный стоял в сторонке, с интересом рассматривая ствол березы.
— Ишь, барином вышагивает, — злобно сказал Никишин и кивнул в сторону немца. — Пусть тоже тащит.
— Дело, — согласился Норкин. — Сейчас мы с ним договоримся. ^
— Что? С фашистом договоритесь? Шкурка выделки не стоит!
— А вот попробуем. Эй! — крикнул Норкин и поманил фашиста к себе рукой.
Гот засунул руки в карманы шинели и вразвалку подошел к морякам.
— Сейчас нести будем поочередно. Готовьтесь. Ваша очередь,
— Не утруждайте себя разговорами на нашем языке. Я понял. Но его не понесу, — ответил фашист и ткнул пальцем в сторону носилок. Он говорил почти правильно, с легким акцентом.
— Почему?
— Я — военнопленный. Меня нельзя использовать на таких работах…
— Что? — переспросил Норкин и встал, — Ты говоришь, что не понесешь? Понесешь, гад!
— Я..
— Ну? Что же ты замолчал? Продолжай!
Но фашист прочел в глазах Норкина свою судьбу и больше не хотел говорить. Он сразу сжался и торопливо подошел к носилкам.
Снег… Лес… Снова снег и лес и, кажется, никогда не будет этому конца. До фронта остались считанные километры, и по ночам хорошо было слышно артиллерию. Но есть предел всему, есть предел и силам человека.
Шестые сутки лежит Любченко на носилках, сделанных из его халата. Шестые сутки несут его товарищи и пленный офицер. Сейчас впереди, утаптывая снег, идет Никишин. В дыры порванного и прожженного халата виден ватник. Своим полушубком он укрыл Любченко. Обросшее бородой лицо Никишина осунулось. Глаза покраснели от бессонницы, потеряли живой блеск и тупо смотрели из-под полузакрытых век прямо перед собой. За ним, сгорбившись под тяжестью ноши, шли лейтенант и пленный.
— Пить… — донесся с носилок еле слышный шепот.
— Стой, Саша, — крикнул Норкин и осторожно опустил свой конец носилок.
— Пить… Пить… Дайте, сволочи, пить… Не скажу… Пить…
Норкин достал завернутую в полу полушубка флягу и поднес ее к потрескавшимся губам Любченко. Тот пил с жадностью, захлебываясь и проливая воду. Напившись, он открыл глаза и посмотрел по сторонам. Кругом бело… И когда же успело навалить столько снегу?.. Но вот перед глазами появляется знакомое лицо. Любченко кажется, что он где-то его видел… Рядом другой… Тоже знакомый и дорогой… И вдруг сознание окончательно проясняется: подводные лодки, старшина Никишин и лейтенант Норкин.
Нет, не на родной Украине ты, Николай Любченко, и не спишь после работы в своем саду. Ты тяжело ранен, и твои боевые товарищи выносят тебя с поля боя… Любченко еще раз взглянул на сгорбленные, усталые фигуры товарищей, заметил темные пятна ожогов мороза, на их лицах, клонящиеся в неизмеримой усталости головы, и губы его беззвучно зашевелились, а потом он произнес:
— Лейтенант… Саша…
Никишин склонился над носилками и погладил Любченко по щеке своей шершавой ладонью.
— Тяжело… Опять… Опять… Не дамся!.. Нет, — забормотал Любченко и вдруг с неожиданной быстротой сел на носилках, устремил ничего не видящие глаза в одну точку и вскрикнул — Полундра! Бей! — а потом обмяк, повалился на бок, но четыре товарищеских руки уложили его обратно, бережно укутав полушубками.
Стих Любченко, и все замерло. Неподвижно стоят деревья, усыпанные снегом, неподвижно лежит Любченко с широко открытыми глазами, неподвижно сидит Норкин, склонив голову на колени. Даже фашист замер, засунув руки в рукава шинели и глядя на Никишина из-под белобрысых, подбритых бровей.
— Мамо!.. Як гарно вишни цветут…
Норкин вздрогнул и посмотрел на Любченко. Николай не спускал глаза с запорошенного снегом леса.
Через несколько секунд огоньки в глазах Любченко погасли, по телу пробежала судорога и неподвижно отвисла нижняя челюсть.
— Коля! Коля! Что с тобой? — теребил его Никишин. — Очнись, Колька, черт бы тебя побрал! Коля, ну шевельнись… хоть пальцем… шевельни…
Никишин понял случившееся. Плечи его бессильно опустились, а губы почти беззвучно шептали:
— Эх, Коля… дружок… — Слезы потекли по щекам и, догоняя друг друга, поползли вниз к подбородку.
Норкин обнял Никишина за плечи и он, прижавшись лицом к грязному халату лейтенанта, зарыдал, всхлипывая, не стыдясь своей слабости и не вытирая глаз.
Плечи вздрагивали все меньше и меньше. Никишин выпрямился, вытер рукавом лицо и глубоко вздохнул. И тут он увидел фашиста. Никишин вскрикнул и бросился на него. Офицер упал, а Никишин вцепился руками в его горло. Норкин сильным рывком отбросил Никишина в снег, прижал его своим телом и заговорил:
— Опомнись, Саша! Не трогай пленного!
— Пустите… Я сяду…
Норкин встал и настороженно смотрел на Никишина, готовый в любую минуту броситься на него.
— Следите? — злобно спросил Никишин у лейтенанта. — Не бойтесь. Я его сейчас не трону. Нужда! Ведь вы все равно уснете? Неужели за Кольку нельзя одного фашиста ухлопать? Убью!
— Бей, Саша, — ответил Норкин и присел у носилок, Никишин удивленно посмотрел на лейтенанта. Он
ждал, что командир будет спорить, доказывать, а тот… Это подействовало отрезвляюще.
— Ты правильно, Саша, сказал, что я все равно усну и тогда ты расправишься с фашистом. Я мешать тебе не стану. Кончай быстрей. Оставим Любченко здесь волкам на съедение и пойдем обратно. Без «языка» я в бригаду не вернусь… А уж если бить фашистов, то разве не все равно каких? Все они на один лад!
Долго говорил командир, справедливо говорил, и, наконец, Никишин сказал:
— Эх, правильно вы говорите… Не трону этого… Но другие пусть не кричат: «Гитлер капут!» Им капут будет!
И, встав, Никишин прикрикнул на фашиста:
— Бери, сволочь, носилки, да пошевеливайся!
Снова кругом, лес. В бесконечном хороводе кружатся перед глазами березы, ели, сосны…
Желанный «дом» рядом — днем и ночью слышно автоматную и винтовочную стрельбу. Осталось сделать переход в один-два километра и все… Только два километра, но как их пройти? Широкая просека разрезала лес и фронт здесь проходил сплошной линией. Норкин и Никишин несколько раз пытались найти хоть маленькую щелку, и все безрезультатно. Днем здесь простреливают каждый бугорок, пули безжалостно решетят снег и кажется просто удивительным, что он еще держится, что его не смел свинцовый шквал, как сметает метла пыль с тротуара.
А ночью — ракеты, люстры и снова ракеты, непрерывно льют неровный свет, и при первой тревоге вновь возникает стальной шквал.
