Как много еще ползти! Дрожат усталые руки.
На берегу немного отдохнули, уткнувшись лицами в снег, потом снова двинулись вперед… Наконец пролезли под проволоку…
Очередная ракета осветила укутанную в женский платок фигуру часового и собаку, прижавшуюся к снегу. Еще несколько метров — и дорожка, по которой ходил часовой, оказалась на расстоянии вытянутой руки. Видны ноги часового…
Рядовой Петер Эберст в это время думал о чем угодно, только не о том, что ему именно сейчас угрожает смерть. Видимо решив, что пора выпустить ракету, он снял руки с автомата, достал из кармана ракетницу и начал заряжать ее.
Вскочивший со снега Норкин одним ударом ножа свалил часового и побежал на мост. Никишин, взяв документы убитого, последовал за командиром.
В это время Любченко полз вперед с зажатым в руке ножом. Раздался легкий звон проволоки. Любченко привстал на колени, занес руку для удара, но налетевшая собака свалила его с ног. Ее зубы сомкнулись на воротнике полушубка. Падая, Николай выронил нож и теперь вцепился правой рукой в горло собаки, а левой стиснул ей челюсти.
Борьба длилась недолго. Сдавленно взвизгнув, собака рванулась, но Любченко подмял ее под себя. Сначала ее лапы рвали халат, потом задрожали и замерли.
Любченко нашел в снегу нож, вышел на полотно и улегся, направив автомат в сторону караульного помещения,
Заложив заряды и поджигая последний запал, Норкин сказал:
— Снимай Любченко!
Никишин подбежал к Любченко, и они скатились по обрыву на лед. Скоро их нагнал Норкин, и все трое, шагая во весь рост, спотыкаясь о льдины, пошли через реку, туда, где густой лес обещал им защиту от врагов и ветра.
Надев лыжи, они не побежали в лес, а остались на берегу. «Вдруг взрыва не будет?» — подумал Норкин.
Но блеснуло пламя, арки моста приподнялись, и от взрыва дрогнули деревья. Железные балки переломились, как щепочки, поднялись вверх, замерли на мгновение и рухнули на лед, ломая и кроша все.
— Все! Самый полный! — сказал Норкин и, бешено работая палками, понесся вперед, искусно лавируя между стволами.
Ветви больно хлестали по лицу, вырывали из рук палки, но моряки бежали изо всех сил, стараясь уйти подальше от места взрыва.
А сзади слышалась торопливая перебранка пулеметов, пули неслись в поле навстречу ветру, в лес и отрывали от деревьев смолистые щепки.
Двое суток уходили моряки от места взрыва, путая свои следы, то пробегая открытыми полянками, просеками, то забираясь в непроходимую чащу.
Дерзкий взрыв моста, хоть и небольшого, но расположенного на главной магистрали, обозлил фашистов. Они выслали погоню, но крестьяне, привлеченные к участию в ней, шли неохотно, при каждом удобном случае помогая ветру маскировать следы. Выпустив в лес несколько мин, немцы прекратили преследование.
Двое суток бесновался ветер, а потом, утомлённый стих.
Неподвижно стоят деревья. Снег кажется усыпанным мелкими стеклышками. Он блестит, искрится от лунного света. В морозном воздухе, словно от холода, мелко дрожат звезды.
Устало опустился Норкин на пенёк и полез в карман за папиросой. Напрасно пальцы шарили по карманам, перебирали все складки одежды: папирос не было. Вывернув все карманы, моряки еле-еле наскребли на одну закрутку, да и то махорка была смешана с хлебными крошками. Она потрескивала, дым был сладковатый, «о его глотали жадно, торопливо.
— Теперь найти «языках» и домой, — сказал Норкин, вставая.
— Где брать будем, товарищ лейтенант? — спросил Никишин, поправляя крепление.
— Пожалуй, лучше выйти на дорогу. Здесь можно до конца войны просидеть и никого не встретить.
С холма хорошо видна утонувшая в снегах деревушка. Нет огня в хатах, словно нет в них ни одной живой души, словно вымерло все вокруг. Только дым, отвесно поднимавшийся из нескольких труб, говорит о том, что живы люди, что жизнь в деревне еще теплится.
Устало опустив головы и опираясь на палки, стоят небритые моряки и смотрят на столбы дыма. Пушистый столбик дыма, а сколько хорошего вспоминается при виде его. Еще год назад с каким удовольствием каждый спешил домой, чтобы отогреться у огня. А огонь веселый, веселый! Красные языки его непрестанно бегают по поленьям, потом вдруг замрут на месте и бросятся к открытой дверце печки. Напугают, и снова пламя горит ровно, спокойно.
А сегодня ночь особенная. Новогодняя. Сегодня должны быть далеко слышны песни, смех девчат, но мертвая тишина царит вокруг. Залает временами собачонка и смолкнет, испугавшись собственной смелости. И как бы дополняя картину, с самой околицы раздался волчий вой. Несколько раз нерешительно тявкнула в ответ собачонка и замолкла.
Норкин скрипнул зубами, взмахнул палками и покатился с холма к дороге.
— Куда, товарищ лейтенант? — спросил Никишин, догоняя его.
— Надоело, Саша, бродить по снегу. Сегодня Новый год, и все по домам сидят. Думаю подежурить у переезда.
— Ясно… А может, все же свернем в сторону с дороги?
— Не стоит. Чем нахальнее, тем лучше. Нас стерегут везде, но никому и в голову не придёт, что мы лунной ночью идем по дороге.
Никишин замедлил бег и пропустил лейтенанта вперед.
Долгожданный полосатый шлагбаум вынырнул из-за поворота. Моряки сразу сошли с дороги и дальше пробирались прячась за сугробами, используя каждую тень.
Около шлагбаума стоял маленький домик. В двух его окнах виднелся желтоватый свет. Нсркин подкрался к домику, встал на носки, но сквозь затянутое льдом окно ничего не увидел.
— Дело дрянь, — проворчал он, вернувшись. — Дорога хорошо укатана, значит движение по ней большое. Эх, только бы узнать, кто сидит в домике? Схватишь кого, он пискнет, а из этого теремка и начнут высыпать немцы. Тогда сразу завертишься…
— Я, товарищ лейтенант, думаю, что надо ждать здесь. Не впервой налетать. Чуть что — закидаем дом гранатами, и делу конец, — предложил Никишин.
— Бросать сейчас — шуму много. Потом — некогда будет… Поживем — увидим… Ты смотри за домом, а мы с Николаем за дорогой.
Холодно. Смертельно хочется спать. Норкин трет глаза, но они слипаются все настойчивее и настойчивее. Только ненадолго помогает снег, и лейтенант глотает его почти каждую минуту. Прогнала бы сон папироса, но табака нет. От этого еще больше хочется курить, хочется до спазм в горле, до тошноты.
По дороге скрипят полозья. Медленно движется обоз. Закуржевевшие лошаденки идут понуро, опустив головы. Белое облако пара поднимается над ними и тут же садится вниз, покрывая инеем и упряжь, и сани, и сидящих в них людей. Обоз большой. Бесконечной вереницей идут лошади, мелькает железа полозьев, чмокают возницы, переговариваются немцы. А их в каждых санях по два-три человека. Хорошо слышны голоса, и Норкин внимательно прислушивается к чужой речи.
— Курт, — хрипит немец, закутавшийся в байковое одеяло, — а почему мы не берем Москву?
— Фюрер знает.
— Курт, а что ты сделал с этой девчонкой?
— С какой?
— С той, что плакала.
Скрипят полозья, фыркают лошади.
— Все они плачут, — доносится до Норкина самодовольный ответ.
