Последние сани скрылись за поворотом. Луна опустилась к зубчатой стене леса, тени стали длиннее, гуще, а моряки все лежат и ждут. Иней от дыхания сел на ресницы, побелил их.
Донесся гудок паровоза, а немного погодя зазвенели рельсы.
Дверь домика приоткрылась. На пороге появился человек. Постукивая деревянной ногой по ступенькам, он Неторопливо спустился с крыльца и заковылял к переезду.
Гудят рельсы.
Скрипит снег под деревяшкой. Человек тянет за веревку и поперек дороги ложится брус. Старчески кряхтя, человек переходит на другую сторону полотна, и второй, смотревший в звездное небо шлагбаум опускается к земле.
— Саша, смотри. Я пошел, — шепнул Норкин и быстро пополз к домику.
Прижавшись к стене, он осторожно взялся за дверную ручку и потянул дверь на себя. Она поддалась, и на снег упала полоска света. Холодный воздух валом поднялся на порог, и клубясь, пополз по комнате. Спрятавшись за углом дома, Норкин затаил дыхание и, не открывая глаз, следил за светлой полоской. Она росла, ширилась и… исчезла: воздух погасил коптилку.
В домике тихо.
Яростно пыхтя, окутывая кусты белым паром, пронесся паровоз с двумя классными вагонами. Как стволы зениток, поднялись вверх шлагбаумы, и снова скрип снега под деревяшкой.
Увидев открытую дверь, сторож всплеснул руками и заковылял быстрее.
— Ах, мать честная! Опять выстыло! И как она, проклятая, отворилась? — ворчал он, поднимаясь на крыльцо.
Подождав минуту, Норкин подошел к товарищам и сказал:
— Порядок: один. Идем, Саша, и спеленаем для страховки.
В домике опять зажегся свет. Оставив лыжи у крыльца, моряки открыли дверь и вошли в комнату. У печурки, зажав руки между коленями и опустив голову на грудь, сидел сторож. Не поднимая головы, он посмотрел на моряков из-под упавших на лоб волос и медленно встал. Его левая нога мелко дрожала в колене. Он молчал. Зато говорили его глаза. В них мелькнуло удивление, потом страх, радость, и, наконец, глаза стали бесстрастными, стеклянными.
— Не шуми, браток, и тебе ничего не будет, — сказал Никишин.
Не успел он закончить свою фразу, как из глаз сторожа полились слезы, нога задрожала еще больше, плечи начали вздрагивать, и он тихо прошептал:
— Довелось… увидеть…
Он говорил еще что-то, губы его шевелились, но так велико было чувство, взволновавшее его, так неожиданно все случилось, что слова не произносились, словно разучился он говорить за эти несколько секунд. Да слова и не нужны были.
— Нам надо веревку, — сказал Норкин, осмотрев комнату.
Сторож удивленно посмотрел на него, перевел взгляд на Никишина и переспросил:
— Веревку?
— Ну, да! Веревку. Найдешь или нет? — нетерпеливо повторил Норкин.
— Есть веревка. Как ей не быть? Это мы в один момент… И куда она запропастилась?.. Когда не надо, так под ногами путается, — ворчал сторож, шаря по всем углам. — Нашёл! — воскликнул он, поднимая над головой связку, веревок.
Никишин осмотрел их, несколько раз дернул и покачал головой:
— Слабоваты…
— Сойдет, Саша! — махнул рукой Норкин. — Мы тебя, папаша свяжем. Давай руки.
— Какой я вам папаша, — криво усмехнулся сторож. — С десятого года я.
— Да ну? — удивился Никишин, всматриваясь в его морщинистое лицо.
— Ей-богу!
— На войне ногу потерял?
— Не… баловался… Поездом отрезало. — И вдруг сторож заговорил быстро, быстро, словно боялся, что его Не дослушают: —Тогда вроде и не очень горевал, а теперь тоска одна! Ушел бы куда глаза глядят, да куда я такой? Увидел вас — и сердце зашлось… От немцев только и слышно, что Москву и Ленинград взяли…
— Врут! — перебил его Никишин, скручивая веревкой руки.
— Это, конешно, как водится, — согласился сторож. Связанного сторожа положили поближе к печурке.
— Не поминай лихом, — сказал Никишин. — Тебе связанному легче оправдываться будет.
— А ну их! По полотну не ходите — стерегут! Норкин кивнул головой, снял с шеи кашне и осторожно засунул его конец в открытый рот сторожа.
— Свой мужик, — сказал Никишин, выйдя на крыльцо. — Можно бы и не затыкать.
— Надо. Если свой — ему лучше. А если прикидывается?
После тепла комнаты мороз кажется еще сильнее. Щиплет нос, щеки, но спать уже не хочется.
— Саша, ты иди к шлагбауму, — сказал Норкин после небольшого раздумья. — Увидишь одиночную машину или повозку — опускай брус и молчи. Если их будет много, дождемся пока они вылезут, а потом и бей. Ты, Николай, заботься о «языке».
— Добро, — ответил Никишин и ушел к шлагбауму. Только под утро, когда небо начало чуть сереть, из-за поворота вынырнули два низкосидящих белых глаза и к опустившемуся шлагбауму, плавно покачиваясь на неровностях дороги, подкатила легковая машина.
— Тихо, — шепнул Норкин, оттягивая затвор автомата.
Осветив бревно, машина остановилась, заскрипев тормозами. Открылась дверца, и на дорогу, лениво разгибая спину, вышел офицер в шинели с меховым воротником. Он закурил и стал прогуливаться около машины.
Норкин пополз к нему. Оказавшись в тени машины, он резко откинул назад капюшон, обнажил черную матросскую шапку с тускло поблескивающей в лунном свете звездочкой и, вскочив на ноги, бросился к машине. Одновременно с ним из снега поднялись еще две черноголовых фигуры.
В машине кто-то вскрикнул. Офицер обернулся назад, выхватил пистолет и, почти не целясь, выстрелил.
Любченко почувствовал удар в живот, сделал по инерции еще несколько шагов и, по-медвёжьи облапив офицера, рухнул вместе с ним в снег. Руки его нащупали горло врага, впились в него, но тупая боль в животе разлилась по внутренностям, и мышцы сразу стали чужими, непослушными. Тело обмякло, медленно свалилось с задушенного врага.
Норкин и Никишин, подскочив к машине, распахнули ее дверцы и, как кули с мукой, выбросили из нее двух немцев. Шофер вцепился зубами в руку Никишина, но тот взмахнул ножом, и фашист свалился в снег. Никишин окинул взглядом место схватки и увидел распластавшегося на снегу Николая. Александр склонился над ним. У Люб-ченко лицо было мертвенно-бледным, бескровные губы жадно хватали снег.
Норкин давно справился со своим противником и заглянул в машину. Там, прижавшись к сиденью и закрыв лицо руками, сидел еще один офицер. Норкин выволок его за ноги из машины. Офицер сопротивлялся, хватался руками за сидение, стенки машины и отчаянно верещал. Никишин подбежал на помощь к лейтенанту и ударил фашиста кулаком по голове. Тот сразу присмирел.
— Любченко ранен, — переведя дыхание, сказал Никишин.
— Кончай с этим, а я перевяжу Николая. Любченко, почувствовав прикосновение рук, открыл глаза, сел и, болезненно морщась произнес:
— Чуть-чуть царапнул… Перевяжите, да я пойду…
— Ладно, Коля, не шевелись.
Привычные руки быстро сделали перевязку. С помощью лейтенанта Любченко встал, всунул валенки в крепления лыж — и замер.
— Если можешь, Коля, то иди тихонько в лес. Мы догоним, — сказал Норкин.
Медленно передвигая ноги, сильно наваливаясь на палки и слегка пошатываясь, Любченко пошел в лес. Ни жалобы, ни стона не вырвалось у него сквозь стиснутые зубы. Только негколько маленьких капелек крови на искусанных губах объясняли многое.
