Он чувствовал, что тонет, захлебывается в волнах ее близости. Но все пытался удержаться на плаву своей благоразумности. Но уже не хватало воздуха, уже мутилось в голове, и наплывал звон, тихий нежный, убаюкивающий.
— Ай, девка! — послышалось из сеней. — Постыдилась бы целоваться-та.
— Баб Тань!..
Гиданна вскочила, пометалась глазами по комнате, остановила взгляд на раскрытом окне, порьвисто кинулась к нему, быстро и ловко выскользнула через окно на улицу. Андрей тоже шагнул к окну, легко, ни за что не зацепившись, вылез наружу. Ничего не говоря друг другу, они быстро прошли через огород, перелезли через зыбкий плетень, едва не повалив его и не обратив на это ни малейшего внимания. Только уже в поле Андрей понял, куда направлялась Гиданна, — к старому полуразвалившемуся сараю, стоявшему на отшибе. В сарае пахло пылью. По зыбкой лестнице Андрей вслед за Гиданной забрался на сенник, полный старого, слежавшегося сена.
— Что-то влечет сюда, — тихо, с придыхом сказала она, обессиленно садясь на сено.
— Может быть, я? — Он распластался рядом с ней.
— И до тебя было…
— Что?!
— Влечет…
— Как это-было?!
— Глупый ты мой…
…Пространства, подпространства, надпространства…
Все перемешалось, слилось в единый всепроникющий поток мгновений и вечности, света и тьмы, силы и слабости. Что-то шевелилось в дранке старой крыши — ветер, что ли? Что-то шуршало в сене — мыши, что ли? Кто-то смеялся и звал, звал нежно, ласково. И был краткий сон с долгим легким полетом куда-то, зачем-то…
Он очнулся от внезапного холода, сжавшего сердце. Гиданна стояла над ним во весь рост, в растрепанных волосах ее торчала сенная труха, и вся она была в этот миг какая-то жалкая, испуганная.
— Пойдем отсюда.
— Что случилось?
— Мне страшно.
— Я тебя напугал?
— Что-то тут не так.
— А по-моему…
— Пойдем! — крикнула Гиданна и даже притопнула, отчего сено под ногой по-змеиному зашипело, испугав на этот раз и Андрея тоже. Он спустился по лестнице первым, принял ее на руки, на миг прижал к себе, снова ощутив головокружение. Гиданна резко вырвалась и побежала по чуть видной заросшей тропе обратно к деревне. Там, где они перелезали через плетень, навстречу им поднялся из травы старик с широкой пестрой бородой — одна половина совершенно белая, другая-с рыжинкой.
— Вы туда не ходите, — сказал старик, махнув бородой в сторону сарая. — Нечистое место, чтоб оно сгорело.
— Дядя Епифан?! Ты чего тут? — Гиданна резко остановилась, видно было, что внезапное появление Старика ее испугало.
— Тебя дожидаюсь. Сказывают, приехала, а и не заявляется. Обидно.
— Я собиралась, дядя Епифан.
— Собиралась, да не собралась. Понятно, как не понять. Старик коротко глянул на Андрея, и тот счел своим долгом встрять в разговор.
Сказал игриво:
— Зачем сараю гореть? Очень удобный для сена. Старик не обратил на его слова никакого внимания, будто это ветер прошумел или пролетная птица чирикнула.
— Ты меня, внучка, не обходи. Я еще не все тебе сказал. Боюсь, не успею.
— Мы обязательно придем, — сказала Гидамна и взяла Андрея за руку. Теперь старик оглядел Андрея так, будто впервые увидел. — Он все понимает. С ним душки беседовали.
— То-то я гляжу…
Старик еще раз смерил Андрея уже другим, потеплевшим взглядом и, ничего больше не сказав, пошел вдоль плетня, заросшего высоченной крапивой. Андрею показалось, что стебли крапивы тянулись к старику, терлись о его старый пиджачишко, а потом долго трепетали. Или это ветерок тянул?
— Колдун? — тихо спросил Андрей.
— Какие теперь колдуны? Просто человек! Человек понимающий.
— Был человек умелый, потом гомо сапиенс — человек разумный. Теперь человек понимающий?
— Да, понимающий. Чувствующий поле.
— Поле?
— Не это поле, — она повела рукой вокруг себя, — а поле вообще.
Снова Гиданна повела рукой, но уже по вертикалх, потом еще раз, обеими руками, показывая какое-то пространство над собой.
— Поле мыслей, чувств, душ людских, что объединяет. Старик обернулся, издали погрозил пальцем. И пропал. Так-таки взял и пропал, то ли сел в траву, то ли внезапно завернул в какую-то неразличимую на фоне зелени кустарниковую поросль.
— Я тебе потом расскажу про поле и про все, — ласково сказала Гиданна, беря Андрея под руку. — Пойдем-ка ужинать, баба Таня блинов напекла.
В тот самый миг, когда баба Таня ухнула на стол горячую сковороду с фырчащими блинами, пришел Епифан. Будто в окно подглядывал.
— Хлеб да соль, — сказал с порога и сразу, как у себя дома, уселся за стол, погладил свою пеструю бороду, протянул Гиданне тарелку.
— Накидай, дочка.
— Остынут на тарелке-то.
— Ничего, я с чайком. Плесни малость.
Самовар стоял тут же, блестел начищенным боком, выпячивая полустертые вензеля старых гербов. Гиданна налила в большую глиняную кружку темной заварки, затем крутого кипятка, отчего по избе разлился травяной аромат, поставила кружку перед Епифаном и уставилась смотреть, как он ест. А ел старик красиво, не торопясь, не роняя крошек, и в то же время очень уж аппетитно, так, что самому хотелось есть. Андрей покосился на бабку Татьяну, все бегавшую от печи в сени и обратно, думая, что вот сейчас она принесет заветную, выставит если не рюмки, то хоть стаканы. Выпил бы он сейчас с превеликим удовольствием. После всего пережитого в этот день. Но бабка все бегала, Гиданна все смотрела, а Епифан ел, ни на кого не обращая внимания.
— Ты ешь, ешь, — шепнула Гиданна, подставляя Андрею тарелку полную блинов, густо залитых сметаной.
— А ты?
— Я успею.
— Она успеет, — сказал Епифан. — Не ей говорить, тебе.
— Мне? О чем?
— Ты же познал истину.
— Я?!
Внезапно вспомнился сон, сразу весь. Вспомнилось и удивительное чувство всепознания, охватившее его в ту ночь у ручья. Мелькнула мысль: откуда Епифану-то известно? Мелькнула и пропала: в этих чудодейных местах все возможно.
— А разве можно познать истину? — спросил спокойно.
Епифан заерзал на скамье, улыбнулся, прищурившись:
— Позна-ал. Не истину, конечно, но познал, верю.
И еще глубже упрятал насмешливый прищур глаз:
