«Гаврилиады» и прочие срамные байки… Не-ет, Духу Святому, чтобы вочеловечиться, совсем не нужно лезть на деву-то по-мужицки. Дух Святой всегда и во всем, войти-выйти для него — не обязательно дверью хлопать. Вникаешь? Вот и вникай, вникай.
— Чтой-та ты, Епифан, седни не в себе как! — сердито выкрикнула баба Таня и порывисто заметалась по избе, запереставляла громко ухваты у печки, загремела ведрами в сенях. — Послушать тебя, так сына-то Божьего и не было совсем.
— Как же не было? Был Иисус, и родила его простая женщина обычным образом.
— Обычным?! Без отца-та?
— Почему без отца? У тебя вон трое было, сама знаешь, можно ли без отца.
— Тьфу, охальник!..
— Не плюйся, о Боге речь.
Баба Таня, присевшая было на табуретку у двери, опять вскочила, убежала в сени и затихла там, прислушиваясь.
— Отец был, да только нельзя было Иисусу по отцу зваться. Не для того он рожден, чтобы продолжать отцово. Иисус не твой, не мой, он всеобщий.
— Без роду, без племени, — вынырнула из сеней баба Таня и хихикнула, явно на что-то намекая.
Епифан крякнул, но виду не подал.
— Принадлежи Иисус к какому-нито племени, и племя это возгордилось бы надо всеми, и не единение было бы, а распря.
Тут и Андрея проняло, и он сказал:
— Как же… Известно же, мать-то еврейка.
— Это еще вопрос. Вифлеем не один был. На севере, в нынешней Сирии, тоже был Вифлеем, иные люди считают, что именно там Христос и родился. И говорил-то он на галилейском речении арамейского языка. А арамейцы восходят к финикиянам, а финикияне к древнеариям… Знаю, знаю, чего скажешь, — замахал он рукой в сторону Андрея. — Дескать, Иудея, евреи кругом. А ты что же думаешь, что Спаситель мог явиться там, где в нем нужды не было? Иудеи погрязли в грехах, как никто. Уже тогда они провозгласили себя избранниками Божьими и сочли, что им все дозволено. Первый грешник, который зло объявляет благом, и не совсем падший тот, кто, творя зло, знает, что он творит именно зло. Человеком был Иисус, обычным человеком…
— Как же, обычным! — опять встряла баба Таня.
— Не совсем обычным, — согласился Епифан. — Да ведь и Ганка наша, к примеру, не совсем обычная. Много таких, кому они помогают, те, которые все знают и нам говорят. Кто они? Ангелы? Пускай ангелы. Но такие же, как мы, только другие, с другого свету.
— С того свету? Окстись, Епифан!
— С того, не с того, а с другого, откуда видней…
Епифан внезапно вскочил, уставился в окно:
— Да вона они, вона, опять шастают.
Андрей подался к окну, потом к двери:
— Поглядеть бы!
И остановился в дверях, оглянулся: вдруг скажут — нельзя?
— Чего ж не поглядеть? Можно и поглядеть.
Они прошли в дверь мимо крестящейся бабы Тани, остановились у приоткрытой калитки. Совсем уже стемнело на улице, только вдали, над лесом, кровямела неширокая полоса заката. В другой стороне, за огородами, где был одинокий сарай с памятным сенником, стлался туман. А в том тумане медленно плыли две человеческие фигуры, прозрачные, вроде как вырезанные из полиэтиленовой пленки.
— Они? — шепотом спросил Андрей Гиданну, стоявшую рядом, прижавшуюся к нему плечом. Плечо чуть подрагивало-то ли от прохлады вечерней, то ли еще от чего.
Ответил Епифан:
— Они, родные.
— С летающих тарелок?
— С каких еще тарелок? Выдумки это. Тут они живут, где и мы, только в своем мире.
— Как это?
— А так вот…
— Ученых бы позвать. По всему миру пришельцев ищут, а они тут, искать не надо.
— Приезжали. Обругали нас выдумщиками, ничего, мол, нету.
— Да вот же…
— Это для тебя — вот же. Ну мы еще, они к нам привыкли, не прячутся.
— Ученых боятся, что ли?
— Чего им бояться у себя-то дома? Видать, не интересны им. Они ведь заранее знают, кто чего скажет — подумает. И что завтра будет, тоже знают, кто когда чихнет или помрет.
— А мы?.. Я-то чего?
— Чем-то ты им приглянулся.
— Может, пойти спросить?
— Не любят они, когда к ним суются. Надо — сами тебя найдут, а так ходи, не ходи…
Прозрачные силуэты меж тем совсем потерялись в тумане, растворились в нем. И как-то сразу туман погас, стал невидим в сгущавшемся сумраке. Только закат еще тлел, сужаясь, но не угасая.
— Пожара бы не было, — непонятно почему сказал вдруг Епифан. — Не нравится мне…
Что ему не нравилось, Андрей не спросил, И Гиданна тоже промолчала. Так они и стояли некоторое время, ни слова не говоря. Андрей все вглядывался в тьму за огородами, где был тот самый сарай и где только что плавали странные силуэты, но ничего там уже не видел, совсем ничего. Епифан застегнул на все пуговицы свой старенький пиджачишко, ознобно передернул плечами.
— Ну, я пойду.
И пошел было, да остановился, оглянулся и, как тогда, у плетня, погрозил пальцем:
— Смотрите у меня!..
Андрей засмеялся, но Гиданна никак не отозвалась, и он примолк, почувствовав вдруг за шутливой угрозой старика что-то отнюдь не шуточное. Он обнял Гиданну, прижался щекой к ее щеке, задохнувшись и возликовав в душе, Но она отстранилась, шагнула к крыльцу.
— Спать пора. Завтра рано вставать.
'Можно и не вставать', — хотелось сказать Андрею. Но промолчал, подумал: 'Потом скажет, ночью'.
В избе ярко горела электрическая лампочка, и свет ее после всего таинственного, что было в тот вечер, показался неестественным. На высокой кровати с железными спинками и никелированными шарами была пышно взбита перина, острыми углами наволочки топорщилась подушка, тоже высоко взбитея заботливой бабой Таней. А у другой стены лежал на полу ватный матрац с аккуратно разглаженной подушкой и пестрым ватным одеялом. — Располагайтесь, голубчики, приятных вам сновидений, — ласково пропела баба Таня и подалась к выходу.
— А ты, баб Тань?
— Я в чуланчике.
— Давай я в чулане…
— Располагайтесь. Тебе, Андрей, чай, не жестко будет на полу-та?
— Не жестко, — весело ответствовал он, косо гяянув на высокую кровать.
— А я в чуланчике. Хорошо там. Прохладно, травами пахнет.
И выскользнула в сени, плотно затворив за собой дверь.
— Ты на кровать-то не заглядывайся, — сказала Гиданна. — Такой бугай.
Он подергал железную спинку и вздохнул: жидковато для двоих, поломается, того гляди.
— Давай ты ко мне.
— Ладно. Потом. Гаси свет.
— В темноте раздеваться?
— Ничего, не запутаешься.
