всхлипывая:
— Иди… Иди… Только береги себя, Миша… Я ведь с сыном буду ждать тебя… Иди!
Норкин торопливо поцеловал Катю и побежал к машине. Он не мог оставаться здесь больше ни минуты: зачем мучить себя и Катю? Ей сейчас нельзя волноваться…
Катя, закрывшая лицо руками, и сейчас еще стоит перед глазами Михаила, хотя произошло все это семь дней назад. Неделя прошла с тех пор… Да, неделя. Сегодня шестнадцатое апреля тысяча девятьсот сорок пятого года. Сегодня начнется штурм Берлина. Норкин смотрит на часы и выходит из землянки: нужно успокоиться перед боем.
В окопах, прижавшись к стенкам, сидят матросы. Сидят молчаливые, сосредоточенные.
— Еще семь минут, — говорит кто-то и вздыхает.
И, глядя на матросов, Норкин вдруг понял, почему сегодня все так взволнованы, почему и сам он не может найти себе места: все давно готово, все рассчитано до мелочей. За четыре года войны бывало всякое, но никогда еще не было такой подготовки, как перед этими боями; всегда в последнюю минуту приходилось что-то уточнять, дотягивать, а тут… Тут все готово! Даже направление атаки указано почти каждому матросу.
— Сейчас, — шепчет тот же матрос.
Кажется, все затаили дыхание…
Земля вдруг будто треснула там, где стояли пушки и минометы, треснула, выбросив огонь, который, полыхая, стоит над трещиной. Грохот такой, что ничего больше не слышно.
Так продолжалось ровно двадцать минут. Потом земляная завеса, поднятая рвущимися снарядами и стоявшая над немецкими окопами, поползла к Берлину, а сзади окопов, в которых сидели солдаты, ожидавшие атаки, враз вспыхнуло двести прожекторов, враз уставилось своими раскаленными глазами на немецкие окопы, освещая путь своим и слепя врага. Легли на землю лучи прожекторов — на позиции немцев покатилась огнедышащая волна танков и самоходных орудий.
Прошли танки и самоходки через советские окопы — поднялась из окопов советская пехота. Поднялась пехота молчаливая, уверенная в своем превосходстве и поэтому особенно страшная врагу.
Норкин тоже выскочил из окопа и крикнул:
— Вперед, гвардия!
Он сам не слышал своего голоса, но был уверен, что его поняли: матросы шли дружно, напористо, быстро подавляя всякое сопротивление.
Фронт немцев дал трещину, советские войска умело расширили ее и пошли вперед. Все дни стали похожи друг на друга. Опомнился Норкин только двадцать первого апреля. Его батальон, поредевший за дни боев, вошел в Берлин. Кругом полуразрушенные серые коробки домов, скрюченные взрывами фонарные столбы, груды битого кирпича и белые флаги, свисающие из окон. На углу улицы фанерный щит. На нем написано:
«21 апреля 1945 года
войска 1-го Белорусского фронта
вступили в Берлин!
Да здравствует наша Великая
Советская Родина!»
А в углу его, чтобы не испортить основной надписи, еще одна строчка, химическим карандашом: «Точно, вошли! Коробов».
Очень хорошо, Коробов, что и ты здесь. Вместе с тобой били фашистов в Сталинграде, вместе доколачиваем их и в Берлине!
Однако отдыхать и радоваться рано: враг не добит, впереди рейхстаг.
— Вперед, гвардия! — кричит Норкин, и начинается штурм новой баррикады, перегородившей улицу.
Много в Берлине улиц, еще больше домов и баррикад, но ничто не может остановить гвардию, рвущуюся к рейхстагу, купол которого возвышается над серыми домами.
— Даешь рейхстаг! — мечется призывно и требовательно в улицах города, и люди, черные от усталости и пороховой копоти, бросаются опять вперед.
Так было все дни наступления, а сегодня, тридцатого апреля, когда до рейхстага рукой подать, остановился батальон. Пятый час лежат матросы в развалинах дома! Еще на рассвете они выбили немцев отсюда, попытались идти дальше и… залегли. Широкая площадь преградила дорогу. Площадь — «ничья». Гладкая, без скверов и памятников, она просматривается и простреливается со всех сторон.
Разгоряченные боем матросы попробовали с хода пробежать через нее, но из отдушин в фундаменте и окон огромного дома, стоявшего на противоположной стороне площади, ударили пулеметы и автоматы, к ним присоединились минометы, рассыпавшие по мостовой дробь разрывов, — и батальон отступил. Он залег в развалинах дома, в ожидании, пока артиллерия не подавит огневые точки противника.
Конечно, морская пехота могла преодолеть это препятствие. Ей приходилось брать и более укрепленные участки. Но сегодня… Умирать сегодня… Начали драться в Сталинграде, а сегодня перед глазами улицы Берлина! Сегодня только жить и жить…
Прижавшись щекой к холодному шершавому камню, Норкин время от времени бросает взгляд на раскиданные по площади тела. Это его бойцы. Еще утром, веселые, полные сил, выскочили они из развалин, а сейчас лежат неподвижно на иссеченных пулями и осколками чужих камнях.
Дом дрожит от взрывов, но не от того, что в него попадает много снарядов. Нет! В его крепкие стены только изредка ударяются мины. Дрожит он потому, что невиданной силы молот бьет по земле, и от его ударов, как игрушечные, покачиваются большие каменные дома.
Матросы лежат у проломов в стене. Одни злыми глазами смотрят на площадь, другие, положив кирпичи под голову, пытаются уснуть. Лица хмурые, злые. Соседи давно ушли вперед, а они лежат тут и ждут, пока пушкари расчистят дорогу.
Вокруг валяются жалкие остатки мебели: разбитый стол, сломанные стулья, распоротый матрац. Все это чужое, ненужное. Берлинская пыль лежит на обмундировании, оружии, на лицах и вот уже которые сутки скрипит на зубах.
Дома рушатся то и дело, но тот, на дальней стороне площади, все еще стоит. В его стенах огромные проломы, едва держатся изогнутые взрывами балки, но дом стоит!
Вот по его темной стене мелькнула огненная змейка. Мелькнула на мгновение и исчезла. В стене появилась маленькая трещина. Зигзагом пошла она рт одного пролома к другому… Стала шире, шире, стена качнулась, вдруг наклонилась — и упал угол дома, рассыпался по мостовой битым камнем, взметнув тучу пыли.
«Еще немного, и пойдем», — подумал Норкин.
— Гляньте, товарищ капитан третьего ранга, как они ныряют, — говорит Копылов. Он связной командира и лежит рядом с ним.
В небе очень много самолетов. Непрерывно летят к центру Берлина бомбардировщики, над самыми крышами проносятся штурмовики, а выше их, как орлы, парят истребители. Они то взмывают вверх, то стремительно бросаются вниз. В их полете заметна закономерность. Самолеты носятся чаще всего парами. Один догоняет другого. Выстрелов же не слышно. Видны лишь светлые точки, летящие от самолета к самолету. Вот один самолет задымил и, выйдя из боя, пошел на восток.
— Наш! — как вздох вырвалось у всех.
— Дотяни, милый! Дотяни!
И самолет «тянет». Пламя показалось на плоскости, но летчик бросил машину на*крыло и сбил его.
— Еще немного! Еще! Да-ва-ай!!!
Повалил густой дым, и черный хвост потянулся за самолетом. Огненные языки переплелись с черными прядями дыма…
От самолета отделилась точка, понеслась к земле, и вдруг закачался человек на стропах под раскрытым парашютом. Видно, как летчик натягивает стропы и старается скользить к фронту…
Все ближе и ближе… Скоро он будет вне опасности… Но светлые нити вдруг поднялись от земли к парашюту… Даже зенитная пушка выпустила по нему несколько снарядов.
