Норкин не выдержал. Он сорвал с телефонного аппарата трубку и закричал что есть силы:
— «Сирень»! Дай «Гром»… Я тебе дам — занято!.. «Гром»? Ты ослеп, что ли?.. Приказа нет?.. Ах, ты… Что?… Даешь?.. Давно бы так. Всю душу вымотал. — Положив трубку, Норкин вытер ладонью вспотевшее лицо.
И грянул «Гром». Новые столбы пыли встали там, где стояла зенитка, и она, тявкнув еще раз, замолчала.
Летчик немного не дотянул до своих. Он опустился на середину площади. Норкин отчетливо видел, как подогнулись ноги летчика, как он пластом упал на мостовую на несколько метров впереди матросских трупов. Тугой, упругий купол парашюта обмяк, сморщился и осторожно лег на землю, прикрыв летчика.
На той стороне площади словно только этого и ждали. Темные, провалы окон замигали вспышками очередей. На этот раз пули не свистят, а как-то жалобно взвизгивают: они направлены в летчика и рикошетят от камней.
Несколько минут моряки лежали неподвижно. Первым поднялся Норкин, высокий, сутулый, рванул ворот кителя и крикнул:
— Ах, так!?.
Крикнул не командир, а человек, потерявший терпение, но для матросов это было как долгожданный сигнал. На площадь выскочил один, другой, третий…
Пули и осколки мин, как град, падают на камни, высекая искры. Искрится вся площадь, но батальон бежит. Бежит вперед, пересекая огромную площадь, и ничто, никакая сила не способна остановить его сейчас.
Упал один, вытянув вперед руки, упал другой, откинувшись назад. К трупам подползают раненые, прячутся за них и ведут огонь по вспышкам, мелькающим в окнах… А остальные, перепрыгивая через раненых и убитых, бегут вперед. Они не думают о смерти. Прочь всё! Война еще не кончена!
— Даешь! Полундра! — неслось над площадью, и гневный крик матросов заглушал порой и разрывы мин, и треск выстрелов.
Что-то белое мелькнуло перед Норкиным. Он остановился и провел рукой по лицу, словно смахнул что-то. Осмотрелся с удивлением. Где он? Как попал сюда?
У ног его лежал парашют.
Матросы, более быстрые на ногу, уже пересекли площадь. Они швыряют гранаты в окна, лезут туда, не дожидаясь взрывов. Из дома доносится глухая, сдавленная воркотня автоматов.
Когда в доме стало тихо и Норкин опустился на камни, к нему подошел Копылов.
— Он вас требует, — сказал Копылов, кивнув в сторону площади. И тогда Норкин вспомнил белое пятно парашюта. Матросы уже догнали соседей, командир батальона минут на пять может передать командование заместителю. Норкин поднялся.
— Идем.
— Разрешите, я здесь останусь! — не спросил, а выкрикнул Копылов и показал автоматом в сторону купола рейхстага. Впервые он отказался сопровождать своего командира, и тот не настаивал.
Летчик лежал все там же на камнях. Под его голову кто-то сунул свой бушлат. Лицо у летчика серое, осунувшееся. Губы сжаты. В углах рта струйки крови. Дышит он порывисто. Каждый вздох — подавленный стон.
Летчик медленно приподнял веки. На Норкина глянули глаза — строгие, глубокие. Что-то забулькало, заклокотало в горле.
— Возьмите…
Глазами летчик показал на грудной карман. Норкин, стараясь сдержать дрожь пальцев, осторожно достал из кармана партийный билет и пачку документов.
— Вот… тут все… передайте…
Глаза опять закрылись. Пальцы рук судорожно комкают комбинезон.
Норкин махнул рукой врачу и санитарам, шедшим от дома.
Они подбежали. Врач, молодой, с узенькими погонами на плечах, опустился на колени рядом с раненым. Увидев, что ранение тяжелое, он заговорил тем тоном, каким уговаривают родители маленьких детей:
— А мы сейчас перевязочку сделаем, доставим в госпиталь, а месяца через два и полетишь…
Летчик, не открывая глаз, отчетливо проговорил: — Не тронь… Я знаю… Не боюсь…
— Даешь рейхстаг! — пронеслось над площадью. Это батальон опять пошел в атаку. Норкин еще раз глянул на летчика и побежал через площадь к знакомому дому. Когда он был уже возле него, то над куполом самого высокого в этом квартале здания уже развевалось огромное красное полотнище. Ветерок ласково перебирал его складки. Рейхстаг взят! Теперь только сломить сопротивление последних!
— Вперед, гвардия! — восклицает рядом какой-то незнакомый майор.
— Вперед, гвардия! — кричит и Норкин.
Из развалин домов выскакивают одинаково злые солдаты и матросы; они бегут вперед, чтобы водрузить красные знамена Победы и над другими зданиями павшего Берлина.
Эпилог
— Иди в вагон, Вова, — говорит Ольга. — Через десять минут поезд отойдет.
— Через пятнадцать, — отвечает Чигарев и смотрит вдоль перрона. Да, через пятнадцать минут отойдет поезд, а Михаила все еще нет. Обещал прийти проститься и не пришел. Почему? Что могло помешать ему?
Чигарев достает из портсигара новую папиросу, закуривает, и немедленно Ольга говорит:
— Ты очень часто куришь, Вова… Может быть, он только пообещал?
Чигарев пожимает плечами: и откуда Ольга взяла такое? Просто пообещал! Разве можно обещать просто так, из вежливости? Нет, на Норкина это не похоже. Кроме того, и не такие у них взаимоотношения, чтобы расстаться не простившись. Четыре года вместе учились, пять лет вместе служили, и не пожать друг другу руки при расставании? Скорее всего — занят Мишка… Даже смешно—Мишка! Не Мишка, а капитан второго ранга Норкин Михаил Федорович! Да и он, Чигарев, уже капитан третьего ранга. Отстал, конечно, от Михаила, но тут, пожалуй, здоровье виновато. Болит нога, болит. Из-за нее и демобилизуется капитан третьего ранга Чигарев. Едет к месту жительства в Саратов. Ох, и переполох сейчас, наверное, дома! Мама загоняла отца, все готовится к встрече сыночка… Как-то пойдет гражданская жизнь…
— Вовка, дьявол! — слышит Чигарев голос Норкина и оглядывается.
Сдвинув белую фуражку на затылок, Норкин продирается к вагону сквозь толпу провожающих. Нарядился как на парад: черная тужурка, все ордена, кортик. Сзади него, прижимая к себе Витюшку, идет Катя. Она улыбается тепло, ласково. Чигарев невольно думает, что эти двое созданы друг для друга: оба непосредственные, прямые в словах и делах, оба непоседы.
— Заждался? — смеется Норкин, обнимая Чигарева. — Ей-богу, не виноват! В наркомат вызывали. — Тут Норкин понизил голос. — Получил назначение на Тихий.
— И согласились? — спрашивает Ольга.
— Конечно! — отвечает Норкин.
— Разве он усидит дома? — говорит Катя. — Он убежденный морской бродяга!
Ольга улыбается, но в душе удивлена: семейный человек, заслуженный, и едет в какую-то дыру. Неужели нель- зя было попросить назначение хотя бы в Ленинград?
— Понимаешь, Вовка, бригаду предлагают, — с жаром продолжает Норкин.
— Рад за тебя, Миша, — говорит Чигарев. И он действительно рад и приходу Норкина, и его новому назначению, и тому, что Катя радуется вместе с мужем.
— Отказался я от бригады, — неожиданно говорит Норкин и смеется.
Чигарев удивленно поднимает бровь.
— Сначала начальником штаба послужу. Понимаешь…
