Попутчик вежливо улыбнулся:
— Сей Ичи-Ду не ведает. Он из Гаэл, а за Весну сейчас, знаете ли, думает Маро. Между Городами у вас будет другой сопровождающий, от ментальной власти. Но его расспрашивать Ичи-Ду вам не советует. Теоретически, — подчеркнул весен, — они — незаинтересованная сторона. Но, — он помолчал, подбирая слова, — вы-то здесь их милостью.
«Вопрос лишь в том, что пообещал им Эрлих».
— Мы скоро сделаем остановку, — предупредил сопровождающий. — Очень долгую — час десять. Любопытное местечко, кстати, ещё в Лете. Вы можете сойти, можете отдыхать здесь.
— А куда делось окно? — ожидая насмешки, всё-таки спросил Хин.
Весен, не говоря ни слова, проделал совершенно то же, что и Вазузу с магической картой двадцать один год назад: легко взмахнул рукой, коснувшись стены в двух местах — задал диагональ. И под его пальцами лакированное дерево обратилось в толстое стекло.
Гусеница летела бесшумно. Одезри успел привыкнуть к постоянному движению: отыскать точку на горизонте, терпеливо ждать, во что она вырастет, слушать жалобы усталого тела и ни о чём не думать. Он перестал тревожиться за свой запах — вымыться на станции (именно так, по словам Ичи-Ду, называлась деревня) было негде, но гусеница что-то делала с воздухом: таинственным образом он попадал внутрь, несмотря на закрытые окна, и оставался всегда прохладным и свежим.
Попутчик поделился картой, показал, как ей управлять:
— Видите, есть река и совсем недалеко.
— Почему вы боитесь воды? — не утерпел Хин.
Ичи-Ду вежливо улыбнулся:
— Человек принадлежит земле.
— А воздуху?
Улыбке даже не потребовалось повторяться, но что-то метнулось в чёрных глазах:
— Сейчас лучше не задавать таких вопросов. Сочтут провокатором.
Он был невероятно убедителен, этот весен. Хин не чувствовал в нём враждебности и в уловку всё меньше верил. «Заглатываю крючок», — поздравил он себя.
Попутчик сказал, отвечая на его мысли:
— У вас на севере есть поговорка: кто ласков с тобой, с тем ты резок не будь, кто с миром пришёл, ты того не гони. Но вы ей не очень-то верите, правда?
— Ни разу не слышал, — признался Хин. — Вы бывали на севере?
— Нет, Ичи-Ду в Лете первый раз. Ему отец рассказывал.
— Он летень?
— Осен. По его сыну не скажешь.
— Всегда важнее кровь матери.
Оба замолкли, потом весен указал на окно:
— Замедляем ход. Скоро станция.
Одезри чуть слышно вздохнул:
— Разве не все весены презирают летней?
Ичи-Ду, как полагалось, улыбнулся, но ответил вполне серьёзно:
— Многие. Хотя «презрение» — не вполне то слово. Отношение сильно различается.
— Например?
Попутчик ненадолго задумался:
— Светская аристократия скорее снисходительна. А ментальщики во всём исповедуют практичный подход. Если им что-то от вас нужно, вы едва ли встретите грубое обращение. Они бывают очень обходительны. Здесь трудно говорить о чувствах.
Хин чуть заметно кивнул, вспомнив Лье-Кьи.
— Значит, верить им нельзя, — подытожил он.
— Верить? — весен бархатно рассмеялся. — В наше время если веришь хоть одному и не будешь обманут — счастливец.
— Значит, ошибаетесь?
— О да, — заблестел глазами попутчик. — Ичи-Ду позволяет людям обманывать его. Сразу поворачиваться к ним спиной — обрекать себя на одиночество ради неуязвимости. И проснуться однажды в одуряющем, бессмысленном круговороте, поняв, что хочешь только вырваться — не важно куда. Навстречу ошибкам, надеждам, боли, другим людям, лишь бы чувствовать себя живым. Тот, кто нуждается хоть в толике теплоты, никогда не уподобится магам. Нет, безусловно, он может продавать других ради своего будущего… как вы это называете?
— Идти по головам.
— Идти по головам, — задумчиво повторил весен. — Да, образное выражение… Но совесть, разлагаясь, отравит его время, — он прищурился, но не стал заглядывать вдаль, вместо этого улыбнулся собеседнику. — Так же много, как об одиночестве, люди писали лишь о любви. Две стороны медали.
— Дерево пустыни, — подобрал своё сравнение Хин.
— Сей Ичи-Ду составлял подборку. Много времени проводил в библиотеке — не из любви к искусству. Он был корыстен: надеялся подглядеть в мыслях незаурядных людей, как надлежит поступать — хотел отыскать рецепт счастья. Не удалось: мудрецы противоречили друг другу.
— И что же дальше?
Весен передёрнул плечами:
— Ичи-Ду понял, что человек сам выбирает себе напутствие.
— Какое выбрали вы?
— Именно встреча с одиночеством, в конечном счёте, делает возможной для человека глубокую и осмысленную включённость в другого.
— …но для кого-то ты весь мир, — эхом отозвался Хин.
Весен, привычно улыбнувшись, сотворил согласный жест.
Смеркалось. Далёкий колокольный звон растворялся в сизых водах илистой реки.
— Опять, — заключил уан, оценив глубину, вздохнул и начал стаскивать с себя опротивевшую грязную одежду.
— Вы… — весен даже запнулся, — вы же не пойдёте туда?
— А выбор?
Сумерки придавали чертам чужого лица трагическое выражение. Казалось, Ичи-Ду сейчас заломит руки, словно актёр на площади Онни. Хин повернулся к нему спиной и ступил в воду. Пальцы ног погрузились в мягкую, словно даже пушистую слизь. Весен за его спиной шумно выдохнул.
— Вода меня не убьёт, — заверил его Одезри и, рассчитывая шаг, чтобы не оскользнуться, побрёл дальше. Он надеялся, там будет глубже, но вода, достигнув колен, выше подниматься отказывалась.
Хин, ругаясь сквозь зубы, таки исхитрился смыть пыль и пот. По пути на берег, спросил у весена:
— Какую одежду выбрать, чтобы вас не оскорбить?
— Лучше закрыть тело, — посоветовал тот, оглядел себя, потом опомнился: — Вам же в Маро. Тогда ещё и посвободнее, вроде халата…
— Белый цвет? — на всякий случай осведомился уан.
— У Сил'ан цвет траура вроде бы, — поведал весен. — Но Ичи-Ду никого из них в трауре ещё не видел. Нас цвет не оскорбляет.
— Причёска?
— О, носите, как дома, — сопровождающий рассмеялся уже привычным бархатным смехом. — Неумелое подражание — вот что в самом деле… — последнее слово он произнёс неразборчиво.
Хин ополоснул ноги, вытащил из большого мешка исподнее платье, поверх надел белый бурнус. С сомнением посмотрел на грязные вещи — здесь помогло бы разве очищающее зелье. Завернув в полотно, он бросил их в мешок.
На востоке, недалеко от стоянки гусеницы, жгли десяток больших костров, мельтешили люди, звонили колокола, капризно волновались голоса.
