хорошо понимает людей, тот отдаляется от нас. Кто понимает нас — отдаляется от людей. О втором суди сам, а первое мне подтвердил его пример: Келеф бежал от нас к знакомому. К знакомому, — он повторил и вновь вздохнул, — но чужому. Рано или поздно, это должно было измотать и ожесточить его, потом сломать. Я вспоминал диковатого, но любопытного и ласкового детёныша. Я сожалел, что он исчез, но ничего не делал: ни тогда, ни сейчас.
Я уже не ждал хороших вестей, не ждал и того, что он выдержит свой срок в Лете. Но вдруг что-то будто изменилось к лучшему. Или, во всяком случае, перестало мчаться к пропасти. Он навестил нас, а в следующий раз должен был возвратиться совсем. Что-то удивительное он там нашёл, в стране иссушающего зноя. Рассказывал о местных красотах, грезил путешествиями, как будто неведомая сила, высшая и справедливая, вновь подарила ему отобранные изгнанием детские годы. Я решил, что так его ободряет предчувствие скорого возвращения.
Незадолго до отъезда, он пришёл ко мне. Почему ко мне? Я до сих пор не могу понять. Мы никогда не были особенно близки. Тогда-то он и поведал о тебе, совсем немного. Я не придал значения, но оказалось, ему нужен совет. И я сказал ему — конечно же, я основывался на собственном опыте, на чём же ещё? Я сказал: «Ты не можешь выбрать между образом и человеком. Он почему-то тебе необходим, и с одной стороны человек — это заманчиво. С ним можно сделать куда как больше, нежели с образом. Хотя бы коснуться. Но что если человек тебя разочарует? Тогда прежний, дорогой образ уже не вернёшь, равно как и не отменишь все последствия уже сделанного выбора, а человек станет не нужен. Влечения не вечны. Образ же, как и всякие приятные воспоминания, со временем будет становиться лишь совершенней. Не раздумывай — выбирай образ: люди умирают рано, память — лишь вместе с тобой».
Нэрэи заглянул в Оранжерею к полуночи, с виду целый и невредимый, шумный и стремительный — по обыкновению. Альвеомир тотчас осознал, как его ждёт не дождётся некое срочное дело, с чем и скрылся в самых дальних покоях своего тихого царства. Нэрэи даже не пришлось искать предлогов, чтобы похитить человека у сородича.
Хин, не таясь, разглядывал Сил'ан, беспрерывно и уж больно радостно болтавшего всё время, пока они шли от хрустального строения к мостику над широким ручьём. Одезри не чувствовал облегчения, что хоть этот жив, лишь вялую опустошённость. А Нэрэи, пару раз не получив ни ответа на вопрос, ни реакции на свои выходки, прекратил разливаться аодорой и подытожил:
— Так-так. Альвеомир — зло. Что он тебе наговорил?
Хин попытался отмахнуться:
— Ничего.
Он забыл, с кем имеет дело. Нэрэи перешёл к допросу с пристрастием:
— Всем конец и не стоит надеяться? Да, конечно. Один раз с ним случилось несчастье, и теперь все обречены. Или внушал свою философию?
— О, Боги, нет! — искренне вырвалось у Хина. И тотчас: — Что за философия?
Нэрэи заглотил крючок:
— Точно не помню. Кстати, и слава твоим Богам, — на короткий миг он нахмурился, чтобы тут же заговорить складно, вопреки прежним словам. — Страдание. Будто бы мы на самом деле страдаем оттого, что теряем опору. И страдание прекратится тогда, когда мы найдём новую. А к прежней вернуться уже нельзя. Поэтому страданием небеса на самом деле благословляют нас. Счастливый остаётся на месте, несчастный познаёт мир и себя.
— Философия неприкаянного духа.
Нэрэи с улыбкой отозвался:
— По-моему, философию и порождает либо беспокойство, либо праздность.
Бравировать Сил'ан перестал, хотя едва ли заметил это сам. Альвеомир же, коль скоро его мудрствования совершили такое чудо, показался Хину отнюдь не злом.
— Я не верю, что он случайно привёз тебя с собою, да ещё на птице, — наконец, честно признался Нэрэи. — Ты можешь не ответить, и всё-таки я спрошу: что он задумал?
Теперь улыбнулся Хин.
— Бросить игры: политику и войну. Исполнить детскую мечту: отправиться на край мира, в земли жестоких древних Богов, похожих на вас. Они ли насылали кошмары на людей моей страны? Мы могли бы узнать.
— Отправиться — с тобой? — Нэрэи удивился, и сразу попытался заглушить интонацию смешком. — Что я наделал, Хин? — спросил он ровно, но обращался скорее к тёмной глади ручья. — Преаксиан сразу тебя возненавидел. Он говорил: нельзя. Я не послушал провидца.
«Я тоже». Лятхов с их драконом не требовалось вспоминать: Одезри и не забывал о них.
— Я мерил по себе, — продолжил Нэрэи, как на исповеди. — Да ещё Вальзаара убедил. Разве я не знал: жизнь — то, что происходит, пока мы строим планы? Почему же я был так уверен, что сбудется по- моему?
Хин прервал его:
— Так можно договориться и до того, что это я его убил. А что? Если б не я, он вернулся бы раньше, не оказался бы свидителем, не вмешался бы…
— И Прексиан погиб бы, — грустно докончил Нэрэи.
Хин вспомнил изодранный мешок у ног красноглазого убийцы.
— Разве он жив?
— Жив, — признал Нэрэи так медленно, что напомнил старшего сородича. — Но… — он так и не закончил. Вместо этого предложил: — Хочешь его увидеть? Характер не из лёгких, зато развеем его скуку.
Хин рассеянно кивнул, пытаясь разобраться в своих чувствах: что-то его беспокоило. Только в тёмном коридоре, залитом водой и звуками самой разной музыки вперемешку, под хлюпанье свои шагов он понял: Прексиан — совсем не имя для Сил'ан, не слово морита. И казалось оно знакомым, просто потому, что в детстве он его уже слышал.
Он никогда не представлял себе провидца заплаканным, едва живым, потерянным юношей, тощим, едва видным под грудой белых покрывал. В комнате, совершенно сухой, кровать была единственной мебелью. Хин не желал подавлять больного своим ростом, и сел на пол. Теперь их лица находились примерно на одном уровне. Нэрэи — по обыкновению Сил'ан — такой тактичности не проявил: остался стоять.
— Так ты сын Данастоса? — спросил Одезри, надеясь так завязать разговор.
Но Нэрэи ответил вместо бедняги:
— Вероятно, так. Он из Лета и должен бы зваться Преакс-Дан, но не хочет.
— Почему? — Хин бросил на Сил'ан предупреждающий взгляд.
Тот надулся. Искалеченный провидец долго молчал, а когда ответил, то совсем не человеку.
— Кто этот клоун? — потребовал он голосом хриплым и нарочито низким. — У нас день открытых дверей, следует понимать?
— Хин Одезри, один из летних уанов, — ответил Нэрэи, ничуть не удивлённый. Второй вопрос он благополучно пропустил.
Избитый юнец хмыкнул и отозвался, с видом императора, дарующего помилование:
— И как же звали твоего отца, уан Одезри?
Хину показалось, что этот голос он уже когда-то слышал. Совсем недавно. Может быть, во сне?
— Меня назвали в его честь.
Прексиан скривился презрительно, и тотчас охнул, его лицо исказилось вновь — на сей раз от боли. Переждав, он промолвил тихо:
— Глупый обычай. Давать живым имена мёртвых, да ещё погибших дурной смертью. Ну да чему быть, того не миновать.
Хин помрачнел:
— Думаешь, что знаешь, как умер мой отец?
На этот раз юноша даже чуть повернул голову на «подушке» — сложенном полотне — чтобы заглянуть собеседнику в глаза:
— По собственной глупости, — сказал он с вызовом, ухмыляясь, насколько позволяли разбитые губы,
