где густо цепями залегли стрелки. Несколько сзади него шли Цвецинский и начальник штаба с ординарцами и штаб-горнистом. Всем своим видом Цвецинский показывал, что не одобряет и не сочувствует этому ненужному риску.
У стрелков было много жарче, чем у Волынцев. Они крепко сцепились в огневом бою с турками и подошли к наскоро накопанным турками окопам шагов на двести. Их цепи кипели непрерывной стукотней выстрелов. Пороховой дым низко стелил над виноградными садами и закрывал временами турецкую позицию. Стрелки из своих берданок стреляли метко, и турецкий очень сильный огонь был не так губителен, как у Волынцев. Пули больше свистели поверху. Турки боялись высунуться, чтобы прицелиться, и стреляли вверх, не целясь.
Артиллерия помогала туркам. Позади стрелков постоянно раздавались грозные громы разрывов гранат; клубы порохового дыма, смешанные со столбами пыли и земли, взлетали облаками кверху. Тяжелые осколки свистали и реяли в воздухе. Тогда все приникало к земле в стрелковых окопах. Огонь в эти мгновения становился слабее. Иногда неожиданно граната падала в самую цепь, и тогда точно ахала ужасом земля и люди долго лежали, уткнувшись лицом в землю, а потом слышались жалобные стоны и недовольные крики: «Носилки!»
Скобелев стоял над этой цепью и так же, как Волынцы, так и тут, стрелки 16-го батальона смотрели на него с жадным любопытством и восхищением.
Цвецинский со свитой остановился внизу за уступом, где было потише и где ни пули, ни осколки не могли зацепить.
— Cela ne prendra jamais fin,[21] — сквозь зубы сказал сам себе Скобелев и повернулся к генералу Цвецинскому.
— Ваше превосходительство! — крикнул он.
Цвецинский понял Скобелева без слов. Он только оглянулся на стоявшего сзади него штаб-горниста, и тот схватил серебряный горн. Резкий и сухой звук сигнала «Предварение атаки» раздался в поле и на мгновение заглушил неистовую стукотню ружей.
По всей стрелковой линии залились свистки взводных и стрельба сразу стихла.
Стрелки лежали на боку и смотрели на взводных.
— В атаку! — крикнул Скобелев.
— В атаку!.. В атаку!.. Цепи, встать!
Впереди виноградные колья и лозы подали, точно скошенные невидимой косой, и падение их было так часто и непрерывно, что казалось невозможным встать и идти туда. Гранаты и шрапнель рвались над виноградным полем.
Цени продолжали лежать.
Гонимый легким ветром, пороховой дым сошел в сторону, и близкими показались алые фески и смуглые лица турок. Близкими и вместе с тем недостижимыми.
Тогда перед цепями появилась фигура высокого статного генерала в темном сюртуке и белой фуражке. Легко, быстро и свободно, презирая выстрелы по нему, шел этот генерал по виноградникам. Он вынул из ножен саблю и громко, красивым баритоном крикнул:
— Стг’елки, впег’ед!..
Мгновенно цепи вскочили. Держа ружья наперевес, с могучим, страшным «ура» стрелки бросились через виноградники, обгоняя генерала. К ним сейчас же примкнула музыка духового оркестра: батальонные резервы с развернутыми знаменами быстрым «стрелковым» шагом настигали Скобелева, все еще шедшего позади цепей. Все смешалось в стремительном порыве вперед. Турки не приняли штыкового боя и бежали.
Было два часа дня. Волынцы продвинулись вперед. Турки отходили перед ними. Все выше и выше по уступам гор поднимались Волынцы и, наконец, достигли вершин. Перед ними широко раскинулась вся Систовская долина.
Там кипел теперь страшный бой. Пушки били непрерывно, и уже и самой частоте и непрерывности их огня чувствовались растерянность поражения.
— А, видать, наша берет, — сказал сосед Афанасия и сел на землю.
— А что там, братцы, делается, страсть!..
Турки уже более не стреляли по Волынцам, и в цепях зашевелились. Кто сел, кто даже и встал и напряженно смотрел и прислушивался к тому, что делалось под Систовом.
— Глянь, а гляньте, что делается? Стрелки пошли… Слышите, музыка.
Легким ветром доносило певучий, красивый стрелковый наступный марш.
— А идут-то! Идут! Как на учениях!..
— «Ура» слышно, значит, пошли уже по-настоящему…
«Ура» все гремело и гремело, не переставая, перекатываясь все дальше и дальше. Потом раздались залпы: определилась наша победа. Еще и еще прилетела граната и лопнула в лощине, где светлой полосой тянулось широкое шоссе, и все стало стихать.
— Ваше благородие, — обратился к Афанасию солдат, — гляньте, наши казачки в самый Систов входят. Знать ушли оттеля турки.
Радостное, ни с чем не сравнимое чувство победы теплым током залило сердце Афанасия и сразу вместе с ним явилось и нестерпимое желание есть и спать. Он вспомнил, что и точно, не спал всю ночь, ничего со вчерашнего вечера не ел и не пил, и вот уже солнце нового дня перевалило далеко за полдень и невыносимо печет, нагоняя дремоту. Афанасий растянулся на земле, надвинул кепку на брови и сейчас же забылся крепким и покойным сном.
Спал он недолго. Сквозь сон услышал, как совсем подле него кричали:
— Подпоручика Разгильдяева к командиру полка!
Афанасий встал, протер глаза, обтер платком разомлевшее от сна и солнечного зноя лицо, вскочил на ноги, поправил кепку, стряхнул от земли мундир и шаровары и огляделся. Шагах в ста от него стоял полковник Родионов и сзади него жалонеры полка с пестрыми ротными и батальонными значками.
Афанасий окончательно стряхнул с себя сон и, придерживая рукой саблю, побежал к полковому командиру.
— Подпоручик Разгильдяев, забирайте жалонеров и ступайте в Систово, — Сказал ему Родионов. — там разыщите штаб дивизии и узнайте, что делать полку, куда ему теперь идти? Если укажут ночлег — провесьте бивак жалонерами.
— Слушаюсь, — бодро ответил Афанасий.
Усталость точно слетела с него. Он скомандовал жалонерам и быстрым шагом пошел вниз к шоссе.
Как только Афанасий по Тырновскому шоссе стал приближаться к Систову, ему стало ясно: победа! Невозможное стало возможным. Русские войска окончательно перешли через Дунай…
У входа в Систово была такая толчея, что Афанасию пришлось протискиваться через нее.
У колодца болгарки непрерывно черпали воду. Скрипело по-мирному деревянное колесо колодца, мокрое ведерко подхватывали десятки рук, и запекшиеся, воспаленные, запыленные губы жадно приникали к студеной воде. Румяные, чернобровые лица болгарок под пестрыми платками улыбались, сверкали белые зубы.
Донцы в белых фуражках с назатыльниками, в расстегнутых мундирах поили у колоды запотевших, с прилипшей пылью на боках и крупах, приморенных лошадей. Пики были прислонены к плетню, на остриях их пестрели букеты цветов.
Людской гомон шумел по улицам.
Вдруг загрохотали барабаны и грянула музыка. Болгарки в праздничных платьях, в монисто из монет, поднимали маленьких детей над головами, чтобы те могли разглядеть
