Другой ответил:
—
Еще слышала Вера, как говорили в толпе:
— Господа убили царя. Мстили ему за освобождение крестьян.
— Какого царя!
— И беспременно не обошлось без англичанки.
— Конечно, на ее деньги… Из-за границы руководство злодеями было.
Вобрав в плечи голову, точно ожидая, что ее сейчас ударят или накинут на нее виселичную петлю, шла Вера назад по Невскому.
Темнело. Мартовский день догорал. Фонарщик с лестницей пробегал от фонаря к фонарю, зажигая газ. Непрерывной вереницей тянулись извозчичьи сани, позванивая, катились по рельсам конные кареты. На всех перекрестках стояли конные казаки.
Вера прошла к тому месту, где был взрыв. В народе уже назвали это место «местом преступления». Оно было оцеплено солдатами. Там за солдатской цепью лежали венки и букеты цветов. Священник и певчие готовились служить панихиду. Черная толпа народа стояла безмолвно. Изредка раздавалось чье- нибудь приглушенное всхлипывание.
Тихо реял, падал на землю, мокрый снег. Несказанная печаль и тоска застыли в воздухе.
Домой Вера вернулась поздно.
Как всегда, но воскресеньям, у Афиногена Ильича была «пулька». Были Порфирий с женой, Карелин и Гарновский.
В кабинете на ломберном столе по углам горели свечи, щеточки и мелки были разложены, карты распечатаны. Афиноген Ильич, Карелин, Гарновский и Порфирий сидели за картами. В углу за круглым столом графиня Лиля заваривала из самовара чай.
— Где ты пропадала, Вера? — спросил Афиноген Ильич. — И как бледна… Устала?
— Да, дедушка, я очень, очень устала. Я была
— Все спокойно. Никакой революции не будет, — сказал Карелин. — Трактиры и кабаки закрыты. Все меры приняты.
— Да никакой революции никто и не боится, — сказал Порфирий. — Кабацкий разгул полезно предупредить.
— Да, все спокойно, — подтвердил Гарновский.
— Это спокойствие ужасно, — сказал Порфирий. — Их, этих негодяев, народ должен был разорвать всех до единого. Взяли одного, какого-то Грязнова, оказавшегося Рысаковым. Другой цареубийца, не приходя в сознание, умер в Конюшенном лазарете… Сведется к одному, а их много. Всех надо раскрыть и публично повесить. А тут спокойны. Вот, кто был по-настоящему предан Государю-Мученику, — это его собака Милорд… Представьте, так расстроился, что его паралич схватил, не пережил своего хозяина.
Афиноген Ильич посмотрел на стоявших подле его стула и ожидании чайного сухарика Флика и Флока и сказал:
— Ну, а вы, подлецы, если меня так принесут, что будете делать? Расстроитесь, или нет?
«Подлецы» дружно виляли хвостами и смотрели преданными собачьими глазами в глаза старому генералу.
— Вам сдавать, — сказал Карелин. В кабинете воцарилось молчание. Вера забилась в темный угол, графиня Лиля разливала по стаканам чай, стараясь не шуметь. Слышались отрывистые голоса играющих.
— Два без козырей…
— Три в червях…
— Фу, фу, фу, какая игра-то, — проговорил, отдуваясь, Порфирий. — Во всем рука Господня. Могла быть и конституция. Чего, кажется, хуже… Папа, тебе ходить.
Из своего угла Вера страшными, безумными глазами смотрела на них.
«Вот она — жизнь! — думала она. —
С раннего утра Вера уходила из дома и бродила по городу. Она все еще ждала — революции.
Петербург принимал обычный вид. Постепенно убирали с перекрестков конных казаков, наряды полиции становились меньше.
4-го марта открыли подкоп на Малой Садовой, там поставили рогатки, и саперы вынимали мину.
8-го марта в печальном и торжественном шествии перенесли тело Государя из Зимнего Дворца в Петропавловский собор, и туда началось паломничество петербургских жителей, чтобы поклониться праху Царя-Мученика.
Дивно прекрасный лежал Государь в гробу. На груди у скрещенных рук стоял небольшой образ Спасителя. Кругом груды цветов и венков и почетная стража в зашитых черным крепом мундирах.
Рано утром Вера шла по Невскому и вдруг увидела Перовскую.
Страшно бледная, с опухшим лицом Перовская шла Вере навстречу. Она обрадовалась Вере.
— Соня, пойдем, поговорим… Так тяжело у меня на сердце.
Они прошли в кофейную Исакова и сели в темном углу.
— Только у меня денег вовсе нет, — сказала Перовская, — и я два дня ничего не ела.
Вера заказала кофе и пирожки, и Перовская, оглянувшись, заговорила:
— Я сама не своя. Ты слышала, может быть, Рысакова хотели судить военно-полевым судом и уже 4 марта казнить… Андрей узнал об этом и написал заявление. Вот оно, я знаю его наизусть. Верные люди мне его передали: «Если новый Государь, — писал Андрей, — получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы; если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшего физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1-го марта, и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. Прошу дать ход моему заявлению… Меня беспокоит, что правительство поставит внешнюю законность выше внутренней справедливости, украсив корону нового монарха трупом одного юного героя лишь по недостатку формальных улик против меня, ветерана революции. Я протестую против такого исходи всеми силами души моей и требую дли себя справедливости. Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две». Я узнаю в этом письме моего гордого и самолюбивого Андрея…
— Зачем он это сделал?
— Верно, так нужно было, — тихо сказала Перовская.
— Но это же самоубийство…
— Его нужно спасти, и мы его спасем. Эти десять дней я почти не спала. Я обошла всех, я была среди рабочих, которые меня знают, я была в военных кружках. Я умоляла устроить нападение на 3-е Отделение, куда его водят. Для этого я искала квартиру на Пантелеймоновской улице, чтобы следить за ним. Да, наконец, возможно напасть и на самый Дом предварительного заключения на Шпалерной, у меня все придумано и разработано. Но… нет людей! Мне везде отказали. Такая везде растерянность, такая
