осветило солнце. И они решили: идти.
Ильинский с Чепчевым были уже в часе пути от пятого лагеря, когда Валиев и Хрищатый, на этот раз с кислородом, решились на вторую попытку.
— Это было вынужденно, — скажет потом Хрищатый, — потому что погода намекала нам: то ли вы пойдете, то ли нет… Мы решили брать вожжи в свои руки.
Первая попытка, по-видимому, не прошла для них бесследно, несмотря на ее быстротечность. Часть сил была потрачена. Они лежали в спальных мешках, прислушиваясь к ветру, а когда он стих, ушли на гору. Но это уже вторая попытка.
Кто-то в газете написал, что первое ночное восхождение было вынужденным, а второе — обдуманным и запланированным. Я бы сказал иначе: что и первое и второе были вынужденными. Зачем планировать трудности специально, когда на горе их и без того достаточно? Задумывалось чисто бескислородное восхождение Хрищатым, и, будь погода идеальной, оно осуществилось бы. А ночного же выхода в плане двойки не было.
Когда они отправились в пять часов вечера, было безветренно. В этот раз, надев на себя все теплые одежды, они не могли идти быстро потому, что 'стало жарко', как рассказывал Валиев. Но скоро ветер поднялся вновь, похолодало, и начало смеркаться. Полная луна, на которую было- столько надежд, все не выходила, скорость подъема упала, потому что по заснеженным скользким, скалам в наступившей темноте продвигаться пришлось; буквально на ощупь.
К тому времени, когда луне полагалось осветить путь началась пурга. У Валиева трижды подмерзала кисло родная аппаратура, приходилось останавливаться, снимать рюкзак, доставать баллон, надевать рюкзак… Каждая остановка казалась им короткой, но они, как каждый человек на этой запредельной для нормального существования высоте, не могли оценить быстроту своих действий. А если бы и знали, что все делают медленно, все равно не было у Валиева и Хрищатого сил двигаться быстрее. К тому же Хрищатый стал мерзнуть, особенно во время остановок…
Но они лезли и лезли вверх.
Одна из сильнейших двоек, несмотря на яростное сопротивление погоды, все же достигла вершины, потратив на подъем почти девять часов. Они взошли глубокой ночью. Попытались вызвать базовый лагерь, но рация безнадежно замерзла.
— База, база… — звали они с вершины. Был один час сорок семь минут ночи.
Найдя в темноте треногу, Валиев и Хрищатый оставили по традиции пустой баллон и в два часа ночи двинулись назад. Ни соседних вершин, ни дальних гор не видно. Путь вниз был сложнее, чем путь наверх. У Валиева заныл бок, каждое движение, каждый вдох причинял боль. Хрищатый мерз. Не мудрено — мороз достигал сорока градусов!
Во второй половине пути Гималаи наградили их за мужество рассветом…
Валиев говорил о спуске и, дойдя до этого места, замолчал. Потом осторожно, словно опасаясь спугнуть видение, рассказал о том, как в ночных Гималаях вдруг родился свет.
Сначала он не имел цвета. Потом вдруг словно миллиарды золотом горевших прожекторов осветили горы на фоне иссиня-черного неба, и само небо, опаздывая, стало золотиться. Свет набирал силу… Золото, быстро миновав зеленоватый оттенок, потом цвет спелого колоса, стало розоветь.
Я оглянулся на Хрищатого; он сидел опустив голову, словно глядя на землю, по которой с трудом теперь ходил. Его улыбка, такая же таинственная, как у Казбека, не принадлежала никому, кроме него самого. Я отвернулся, представив, как небо над ними полыхнуло отраженным рубиновым цветом и посветлело…'
Гималаи потребовали расплаты за открытую альпинистам красоту утра. На высоте 8650 метров у Валиева закончился кислород. Метров через тридцать опустел баллон у Хрищатого.
Измученные, томимые жаждой, промерзшие, без рации, которая, не выдержав испытаний морозом, ветром и ночью, молчала, они, еле передвигая ноги, спешили к пятому лагерю.
Не успел простыть на диком морозе след ушедшей двойки, как в палатку на 8500 вошли Ильинский и Чепчев. После перехода из четвертого лагеря они должны были отдыхать до утра, готовясь к своей попытке, но в азарте не думали об этом.
— Можно нам выйти вслед за ними? — спросил Ильинский.
Тамм, совершенно естественно, отказал.
— Тогда мы выйдем с утра пораньше.
— Подождите возвращения, выход обговорим завтра утром, — ответила база.
Это было законно. Как можно планировать завтрашний день, когда перед глазами Тамма был обмороженный Эдик Мысловский, вместе с Балыбердиным, Туркевичем и Бершовым вернувшийся в базовый лагерь.
В тот момент, когда Ильинский с Чепчевым, собранные наконец к выходу, сообщили торопившему их Тамму, что выходят наверх, за тонкими стенками палатки раздался крик. Это не был крик о помощи. Это был сигнал. Кричал Валиев, чтобы его услышали и поняли, что все в порядке. Он кричал издалека. Ему казалось, что с криком легче дышать…
Ильинский и Чепчев надели Валиеву маску, но он не мог вдохнуть живительный кислород. Они увеличили подачу до двух литров. Потом до трех, до четырех… Казбек приходил в себя медленно. Ввалился Хрищатый, вымученный до крайности.
Полчаса до следующего сеанса прошли мгновенно.
База вызвала пятый лагерь в девять утра 8 мая.
— Обморожения есть? — спросил Тамм.
— Есть, незначительные, — ответил Ильинский. Тамм еще спрашивал, решение пока не пришло, но
зрело. Страшное для Ильинского и Чепчева решение… Только вчера в базовом лагере встретили первую двойку, и перед глазами руководителя экспедиции стояли обмороженные руки Мысловского…
Он знал, что все пальцы Эдику спасти не удастся, что потребуется ампутация нескольких фаланг. Теперь, Валиев с Хрищатым… Почти шестнадцать часов непрерывной работы в дикий мороз! Шестнадцать часов из них несколько — без кислорода.
Ильинский уловил в голосе Тамма готовящееся решение и попытался предотвратить его.
— Ну, — сказал он будничным голосом, — пальцы на руках незначительно. Ну, волдыри. Изменений цвета нет.
Эрик не сказал базе об общем состоянии Валиева и Хрищатого, надеясь, что они, надышавшись кислородом, попив горячего и поев, быстро придут в себя. Ему очень хотелось на вершину! И Сереже Чепчеву тоже. Они прошли все муки отбора. Все тяготы подготовительных работ. Они находились совсем рядом с целью их альпинистской жизни!
Никогда Ерванд Ильинский не был так близок к вершине своей судьбы. И никогда не повторится для него этот великий шанс, момент!
Как часто мы замечаем его лишь тогда, когда он проходит. Как сильны наши желания возвратить мгновения, чтобы правильным, единственно верным поступком увенчать его. Обогащенные опытом несделанного, мы готовы, если случится точно такая же ситуация, избрать правильный путь.
Но она не случается, и опыт новых потерь, обогащая нас мудростью утраты или поражения, лишает счастья победы.
— Эрик, Эрик! — услышали Ильинский, Чепчев, Валиев и Хрищатый. — Значит, э-э… (Тамм искал форму, которая не обидела бы Ильинского, но исключила бы иносказание), — э-э… задерживаться там не нужно, в пятом лагере. Спускайтесь все вместе, вам двоим сопровождать ребят вниз.
Он запрещал. Решение созрело.
И были еще два человека, к которым подходили восходители с сочувствием. Владимир Шопин и Николай Черный готовились к выходу ('зашнуровывали ботинки'), когда Тамм не дал «добро» на их восхождение, так как пришла телеграмма, в которой от Тамма требовали исключить всякую опасность и больше не выпускать на восхождение никого 'в связи с ожидающимся ухудшением погоды'.
Думаю, что Тамм, как ни жаль ему было Володю и Колю, почувствовал некоторое облегчение. Ему было трудно по своей инициативе запретить попытку Шопину и Черному. А попытка эта была бы, возможно, хлопотной. Дело в том, что по временам она приближалась к границе (весьма зыбкой)
